Когда-нибудь обязательно прочту!

Господа трудящиеся, есть срочное заявление, срочно напишите мне на почту!
altStalin

развелось конфоблядей

>>6KH
Чётко стелит, даже захотелось стать коммунистом. Жалко что его репрессировали потом.

Гут-Харцвальде

17 ноября 1940 года

Сегодня я исполнил желание Гиммлера. Этот человек оказался приятным голубоглазым блондином; я не мог не думать, как, должно быть, расстраивало Гиммлера то, что нечто подобное случилось со столь выдающимся представителем нордической расы. Темноволосого представителя низших раз он заподозрил бы сразу и утопил бы в омуте не раздумывая.

В восемнадцать лет этот человек еще ничего не знал о противоположном поле; его первым сексуальным опытом была мастурбация. Затем он прочел какую-то глупость о грязных привычках и прекратил это занятие, считая себя страшным грешником. Он испытывал все последствия, о которых читал, – от слабоволия до болей в спине, которые принял за начало болезни позвоночника. Но каким образом вырваться из этого состояния? Он не знал, как подойти к женщинам; его поведение казалось ему столь омерзительным, что он не осмеливался к ним приближаться. Но поскольку это объявлялось единственным способом преодолеть привычку к мастурбации, он пошел к проститутке. Все закончилось полным фиаско и так потрясло его, что он приобрел непреодолимое отвращение к женщинам.

Затем его соблазнил очень умный интеллектуал, который первым делом заставил его посмотреть на гомосексуализм с интеллектуальной точки зрения, вместе с ним прочел «Пир» Платона и рассказал ему, что многие выдающиеся люди были гомосексуалистами. Вскоре он убедил юношу в том, что женские объятия хороши для простых мужчин с примитивным мировоззрением, а для их интеллектуальных вождей больше подходит гомосексуализм – его следует рассматривать как высшую форму развития. Так мой пациент нашел идеологическую основу для своей неприязни к женщинам. Он стал ревностным сторонником идеи мужских клубов, объединенных в сообщество, преданное «телу и духу». Он во множестве читал современные работы о значении мужских клубов в политическом возрождении страны. Но если эти клубы призваны выполнить функции единственного правящего класса, то они должны избегать какого-либо женского вмешательства. Он посвятил себя этой идее. Ему казалось логичным шагом перейти от гомоэротизма к гомосексуализму. Он совершенно серьезно сообщил мне, что если СС хотят выполнить свою задачу и стать «орденом ж��ртвенности», то они должны пойти по тому же пути; но этот путь не для большинства, а только для избранного внутреннего круга.

Когда я заметил, что сам рейхсфюрер СС выступает против этого и ставит своей важнейшей целью увеличение численности детей, доходя до того, что защищает бигамию и незаконнорожденных, мой пациент лишь снисходительно улыбнулся и заявил, что рейхсфюрер не может ничего поделать против имманентных законов движения. Я спросил его, зачем он дал слово отказаться от своих гомосексуальных наклонностей, и он поначалу уклонялся от ответа, а затем признался, что в этом был элемент трусости; он заранее знал, что не сможет сдержать слово – он презирал женщин и всех мужчин, которые заводят с ними связи. Я спросил его, даст ли он слово чести еще раз, если Гиммлер потребует этого. Он ответил, что откажется и что готов пострадать как мученик за веру.

Мне стало ясно, что ни один врач не сможет для него ничего сделать. Коренное нарушение его развития в юном возрасте – отказ получить нормальный сексуальный опыт – привело к тому, что он придумал для себя двустороннюю компенсацию. С одной стороны, он взял на вооружение идею, что гомосексуализм – это высший образ жизни; с другой – что в форме мужских клубов он необходим для правящего класса. Итак, выходило, что защитник этих идей ни в коем случае не был обычным гомосексуалистом с притупившимися инстинктами; здесь налицо выраженная тенденция к гомосексуализму, пробуждающаяся лишь временами, причем все более слабо. Даже в своих заблуждениях он не был искренним.

Иными словами, он проявил себя чрезвычайно храбрым и решительным солдатом и офицером, завоевав особое расположение своего начальства. Он с гордостью носил полученные от него награды.

Оставалась проблема, как помочь этому человеку, как уберечь его от неизбежной последовательности событий, как их описал мне Гиммлер: ареста, нового понижения в чине, приговора и концентрационного лагеря. Было бы лучше, если бы он уехал за границу, чтобы автоматически выпасть из того круга, где всегда оставался под наблюдением. С этой целью я спросил его, не хочет ли он отправиться с каким-либо поручением за рубеж, поскольку, может быть, мне удастся достать для него такое поручение. Сияя от радости, он сказ��л: – Да.

Я заставил его пообещать, что в случае судебного процесса он не станет приводить таких подробных объяснений, которые сообщил мне, а просто даст показания, оставив решение на усмотрение суда.

>То же будет относится к многим вдовам и к многим женам бесплодных мужей. В таких случаях могут предоставляться некоторые специальные условия или помощь. Деторождение у таких женщин, посредством этого способа искусственного обсеменения, уже фактически успешно проводилось в течение ряда лет рядом докторов и особенно популярно в Узбекистане, где это практикуется доктором Шороховой.
Надеюсь, мужья были не в курсе подробностей.

>>8m3
А в чём проблема?

>>8m4
В чем проблема обсеменения баб спермой чужого мужика в мусульманской стране? Вот я что-то даже растерялся.

27533e651...6e.jpeg, 124.47 KB, 807x807, exif ggl iq id3

>>8m5
УССР — не мусульманская страна. Быть нимужиком явно хуже, чем ребёнок из пробирки, учитывая, что сперма может быть не чужая.

105fb3278...8c.jpeg, 127.02 KB, 567x800, exif ggl iq id3

>>8m2
> Он совершенно серьезно сообщил мне, что если СС хотят выполнить свою задачу и стать «орденом жертвенности», то они должны пойти по тому же пути; но этот путь не для большинства, а только для избранного внутреннего круга.
1. Загубили цвет нации во главе с пикрелейтедом.
2. Просрали войну.
Всё сходится.

433ede6f2...f7.jpeg, 21.07 KB, 395x400, exif ggl iq id3

Что основано на лжи, не может быть право. Учреждение, основанное на ложном начале, не может быть иное, как лживое. Вот истина, которая оправдывается горьким опытом веков и поколений.

Одно из самых лживых политических начал есть начало народовластия, та, к сожалению, утвердившаяся со времени французской революции идея, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в воле народной. Отсюда истекает теория парламентаризма, которая до сих пор вводит в заблуждение массу так называемой интеллигенции - и проникла, к несчастию, в русские безумные головы. Она продолжает еще держаться в умах с упорством узкого фанатизма, хотя ложь ее с каждым днем изобличается все явственнее перед целым миром.

В чем состоит теория парламентаризма? Предполагается, что весь народ в народных собраниях творит себе законы, избирает должностные лица, стало быть, изъявляет непосредственно свою волю и приводит ее в действие. Это идеальное представление. Прямое осуществление его невозможно: историческое развитие общества приводит к тому, что местные союзы умножаются и усложняются, отдельные племена сливаются в целый народ или группируются в разноязычии под одним государственным знаменем, наконец разрастается без конца государственная территория: непосредственное народоправление при таких условиях немыслимо. Итак, народ должен переносить свое право властительства на некоторое число выборных людей и облекать их правительственною автономией. Эти выборные люди, в свою очередь, не могут править непосредственно, но принуждены выбирать еще меньшее число доверенных лиц - министров, коим предоставляется изготовление и применение законов, раскладка и собирание податей, назначение подчиненных должностных лиц, распоряжение военною силой.

Механизм - в идее своей стройный; но, для того чтобы он действовал, необходимы некоторые существенные условия. Машинное производство имеет в основании своем расчет на непрерывно действующие и совершенно ровные, следовательно, безличные силы, И этот механизм мог бы успешно действовать, когда бы доверенные от народа лица устранились вовсе от своей личности; когда бы на парламентских скамьях сидели механические исполнители данного им наказа; когда бы министры явились тоже безличными, механическими исполнителями воли большинства; когда бы притом представителями народа избираемы были всегда лица, способные уразуметь в точности и исполнять добросовестно данную им и математически точно выраженную программу действий. Вот, при таких условиях действительно машина работала бы исправно и достигала бы цели. Закон действительно выражал бы волю народа; управление действительно исходило бы от парламента; опорная точка государственного здания лежала бы действительно в собраниях избирателей, и каждый гражданин явно и сознательно участвовал бы в правлении общественными делами.

Такова теория. Но посмотрим на практику. В самых классических странах парламентаризма он не удовлетворяет ни одному из вышепоказанных условий. Выборы никоим образом не выражают волю избирателей. Представители народные не стесняются нисколько взглядами и мнениями избирателей, но руководятся собственным произвольным усмотрением или расчетом, соображаемым с тактикою противной партии. Министры в действительности самовластны; и скорее они насилуют парламент, нежели парламент их насилует. Они вступают во власть и оставляют власть не в силу воли народной, но потому, что их ставит к власти или устраняет от нее - могущественное личное влияние или влияние сильной партии. Они располагают всеми силами и достатками нации по своему усмотрению, раздают льготы и милости, содержат множество праздных людей на счет народа, - и притом не боятся никакого порицания, если располагают большинством в парламент��, а большинство поддерживают раздачей всякой благостыни с обильной трапезы, которую государство отдало им в распоряжение. В действительности министры столь же безответственны, как и народные представители. Ошибки, злоупотребления, произвольные действия - ежедневное явление в министерском управлении, а часто ли слышим мы о серьезной ответственности министра? Разве, может быть, раз в пятьдесят лет приходится слышать, что над министром суд, и всего чаще результат суда выходит ничтожный сравнительно с шумом торжественного производства.

Если бы потребовалось истинное определение парламента, надлежало бы сказать, что парламент есть учреждение, служащее для удовлетворения личного честолюбия и тщеславия и личных интересов представителей. Учреждение это служит не последним доказательством самообольщения ума человеческого. Испытывая в течение веков гнет самовластия в единоличном и олигархическом правлении и не замечая, что пороки единовластия суть пороки самого общества, которое живет под ним, люди разума и науки возложили всю вину бедствия на своих властителей и на форму правления и представили себе, что с переменою этой формы на форму народовластия или представительного правления общество избавится от своих бедствий и от терпимого насилия. Что же вышло в результате? Вышло то, что mutato nomine (изменено только имя (лат.)) все осталось в сущности по-прежнему, и люди, оставаясь при слабостях и пороках своей натуры, перенесли на новую форму все прежние свои привычки и склонности. Как прежде, правит ими личная воля и интерес привилегированных лиц; только эта личная воля осуществляется уже не в лице монарха, а в лице предводителя партии, и привилегированное положение принадлежит не родовым аристократам, а господствующему в парламенте и правлении большинству.

На фронтоне этого здания красуется надпись: "Все для общественного блага". Но это не что иное, как самая лживая формула; парламентаризм есть торжество эгоизма, высшее его выражение. Все здесь рассчитано на служение своему "я". По смыслу парламентской фикции, представитель отказывается в своем звании от личности и должен служить выражением воли и мысли своих избирателей; а в действительности избиратели - в самом акте избрания отказываются от всех своих прав в пользу избранного представителя. Перед выборами кандидат, в своей программе и в речах своих, ссылается постоянно на вышеупомянутую фикцию: он твердит все о благе общественном, он не что иное, как слуга и печальник народа, он о себе не думает и забудет себя и свои интересы ради интереса общественного. И все это - слова, слова, одни слова, временные ступеньки лестницы, которые он строит, чтобы взойти куда нужно и потом сбросить ненужные ступени. Тут уже не он станет работать на общество, а общество станет орудием для его целей. Избиратели являются для него стадом для сбора голосов, и владельцы этих стад подлинно уподобляются богатым кочевникам, для коих стадо составляет капитал, основание могущества и знатности в обществе. Так развивается, совершенствуясь, целое искусство играть инстинктами и страстями массы для того, чтобы достигнуть личных целей честолюбия и власти. Затем уже эта масса теряет всякое значение для выбранного ею представителя до тех пор, пока понадобится снова на нее действовать: тогда пускаются в ход снова льстивые и лживые фразы - одним в угоду, в угрозу другим: длинная, нескончаемая цепь однородных маневров, образующая механику парламентаризма. И такая-то комедия выборов продолжает до сих пор обманывать человечество и считаться учреждением, венчающим государственное здание... Жалкое человечество! Поистине можно сказать: mundus vult decipi - decipiatur (мир желает быть обманутым. Пусть же его обманывают (лат.)).

Вот как практикуется выборное начало. Честолюбивый искатель сам выступает перед согражданами и старается всячески уверить их, что он, более чем всякий иной, достоин их доверия. Из каких побуждений выступает он на это искательство? Трудно поверить, что из бескорыстного усердия к общественному благу. Вообще, в наше время редки люди, проникнутые чувством солидарности с народом, готовые на труд и самопожертвование для общего блага; это натуры идеальные; а такие натуры не склонны к соприкосновению с пошлостью житейского быта. Кто по натуре своей способен к бескорыстному служению общественной пользе в сознании долга, тот не пойдет заискивать голоса, не станет воспевать хвалу себе на выборных собраниях, нанизывая громкие и пошлые фразы. Такой человек раскрывает себя и силы свои в рабочем углу своем или в тесном кругу единомышленных людей, но не пойдет искать популярности на шумном рынке. Такие люди, если идут в толпу людскую, то не затем, чтобы льстить ей и подлаживаться под пошлые ее влечения и инстинкты, а разве затем, чтобы обличать пороки людского быта и ложь людских обычаев. Лучшим людям, людям долга и чести противна выборная процедура: от нее не отвращаются лишь своекорыстные, эгоистические натуры, желающие достигнуть личных своих целей. Такому человеку не стоит труда надеть на себя маску стремления к общественному благу, лишь бы приобресть популярность. Он не может и не должен быть скромен, - ибо при скромности его не заметят, не станут говорить о нем. Своим положением и тою ролью, которую берет на себя, он вынуждается лицемерить и лгать: с людьми, которые противны ему, он поневоле должен сходиться, брататься, любезничать, чтобы приобресть их расположение, должен раздавать обещания, зная, что потом не выполнит их, должен подлаживаться под самые пошлые наклонности и предрассудки массы, для того чтоб иметь большинство за себя. Какая честная натура решится принять на себя такую роль? Изобразите ее в романе: читателю противно станет; но тот же читатель отдаст свой голос на выборах живому артисту в той же самой роли.

Выборы - дело искусства, имеющего, подобно военному искусству, свою стратегию и тактику. Кандидат не состоит в прямом отношении к своим избирателям. Между ним и избирателями посредствует комитет, самочинное учреждение, коего главной силой служит нахальство. Искатель представительства, если не имеет еще сам по себе известного имени, начинает с того, что подбирает себе кружок приятелей и споспешников; затем все вместе производят около себя ловлю, то есть приискивают в местной аристократии богатых и не крепких разумом обывателей, и успевают уверить их, что это их дело, их право и преимущество стать во главе - руководителями общественного мнения. Всегда находится достаточно глупых или наивных людей, поддающихся на эту удочку, - и вот, за подписью их, появляется в газетах и наклеивается на столбах объявление, привлекающее массу, всегда падкую на следование за именами, титулами и капиталами. Вот каким путем образуется комитет, руководящий и овладевающий выборами - это своего рода компания на акциях, вызванная к жизни учредителями. Состав комитета подбирается с обдуманным искусством: в нем одни служат действующею силой - люди энергические, преследующие во что бы ни стало материальную или тенденциозную цель; другие - наивные и легкомысленные статисты - составляют балласт. Организуются собрания, произносятся речи: здесь тот, кто обладает крепким голосом и умеет быстро и ловко нанизывать фразы, производит всегда впечатление на массу, получает известность, награждается кандидатом для будущих выборов, или, при благоприятных условиях, сам выступает кандидатом, сталкивая того, за кого пришел вначале работать языком своим. Фраза - и не что иное, как фраза - господствует в этих собраниях. Толпа слушает лишь того, кто громче кричит и искуснее подделывается пошлостью и лестью под ходячие в массе понятия и наклонности.

В день окончательного выбора лишь немногие подают голоса свои сознательно: это отдельные влиятельные избиратели, коих стоило уговаривать по одиночке. Большинство, т.е. масса избирателей, дает свой голос стадным обычаем, за одного из кандидатов, выставленных комитетом. На билетах пишется то имя, которое всего громче натвержено и звенело в ушах у всех в последнее время. Никто почти не знает человека, не дает себе отчета ни о характере его, ни о способностях, ни о направлении: выбирают потому, что много наслышаны об его имени. Напрасно было бы вступать в борьбу с этим стадным порывом. Положим, какой-нибудь добросовестный избиратель пожелал бы действовать сознательно в таком важном деле, не захотел бы подчиниться насильственному давлению комитета. Ему остается или уклониться вовсе в день выбора, или подать голос за своего кандидата по своему разумению. Как бы ни поступил он, все-таки выбран будет тот, кого провозгласила масса легкомысленных, равнодушных или уговоренных избирателей.

По теории, избранный должен быть излюбленным человеком большинства, а на самом деле избирается излюбленник меньшинства, иногда очень скудного, только это меньшинство представляет организованную силу, тогда как большинство, как песок, ничем не связано, и потому бессильно перед кружком или партией. Выбор должен бы падать на разумного и способного, а в действительности падает на того, кто нахальнее суется вперед. Казалось бы, для кандидата существенно требуются образование, опытность, добросовестность в работе: а в действительности все эти качества могут быть и не быть: они не требуются в избирательной борьбе, тут важнее всего смелость, самоуверенность в соединении с ораторством, но и даже с некоторой пошлостью, нередко действующей на массу. Скромность, соединенная с тонкостью чувства и мысли, для этого никуда не годится.

Так нарождается народный представитель, так приобретается его полномочие. Как он употребляет его, как им пользуется? Если натура у него энергическая, он захочет действовать и принимается образовывать партию; если он заурядной натуры, то сам примыкает к той или другой партии. Для предводителя партии требуется прежде всего сильная воля. Это свойство органическое, подобно физической силе, и потому не предполагает непременно нравственные качества. При крайней ограниченности ума, при безграничном развитии эгоизма и самой злобы, при низости и бесчестности побуждений, человек с сильной волей может стать предводителем партии и становится тогда руководящим, господствующим, главою кружка или собрания, хотя бы к нему принадлежали люди, далеко превосходящие его умственными и нравственными качествами. Вот какова, по свойству своему, бывает руководящая сила в парламенте. К ней присоединяется еще другая решительная сила - красноречие. Это тоже натуральная способность, не предполагающая ни нравственного характера, ни высокого духовного развития. Можно быть глубоким мыслителем, поэтом, искусным полководцем, тонким юристом, опытным законодателем - и в то же время быть лишенным действенного слова; и наоборот: можно, при самых заурядных умственных способностях и знаниях, обладать особливым даром красноречия. Соединение этого дара с полнотою духовных сил есть редкое и исключительное явление в парламентской жизни. Самые блестящие импровизации, прославившие ораторов и соединенные с важными решениями, кажутся бледными и жалкими в чтении, подобно описанию сцен, разыгранных в прежнее время знаменитыми актерами и певцами. Опыт свидетельствует непререкаемо, что в больших собраниях решительное действие принадлежит не разумному, но бойкому и блестящему слову, что всего действител��нее на массу не ясные, стройные аргументы, глубоко коренящиеся в существе дела, но громкие слова и фразы, искусно подобранные, усильно натверженные и рассчитанные на инстинкты гладкой пошлости, всегда таящиеся в массе. Масса легко увлека ется пустым вдохновением декламации и, под влиянием порыва, часто бессознательного, способна приходить к внезапным решениям, о коих приходится сожалеть при хладнокровном обсуждении дела.

Итак, когда предводитель партии с сильною волей соединяет еще и дар красноречия, - он выступает в своей первой роли на открытую сцену перед целым светом. Если же у него нет этого дара, он стоит, подобно режиссеру, за кулисами и направляет оттуда весь ход парламентского представления, распределяя роли, выпуская ораторов, которые говорят за него, употребляя в дело по усмотрению более тонкие, но нерешительные умы своей партии: они за него думают.

Что такое парламентская партия? По теории, это союз людей одинаково мыслящих и соединяющих свои силы для совокупного осуществления своих воззрений в законодательстве и в направлении государственной жизни. Но таковы бывают разве только мелкие кружки: большая, значительная в парламенте партия образуется лишь под влиянием личного честолюбия, группируясь около одного господствующего лица. Люди, по природе, делятся на две категории: одни не терпят над собою никакой власти, и потому необходимо стремятся господствовать сами; другие, по характеру своему, страшась нести на себе ответственность, соединенную со всяким решительным действием, уклоняются от всякого решительного акта воли: эти последние как бы рождены для подчинения и составляют из себя стадо, следующее за людьми воли и решения, составляющими меньшинство. Таким образом, люди самые талантливые подчиняются охотно, с радостью складывая в чужие руки направление своих действий и нравственную ответственность. Они как бы инстинктивно "ищут вождя" и становятся послушными его орудиями, сохраняя уверенность, что он ведет их к победе и нередко к добыче. Итак, все существенные действия парламентаризма отправляются вождями партий: они ставят решения, они ведут борьбу и празднуют победу. Публичные заседания суть не что иное, как представление для публики. Произносятся речи для того, чтобы поддержать фикцию парламентаризма: редкая речь вызывает, сама по себе, парламентское решение в важном деле. Речи служат к прославлению ораторов, к возвышению популярности, к составлению карьеры, но в редких случаях решают подбор голосов. Каково должно быть большинство, это решается обыкновенно вне заседания.

Таков сложный механизм парламентского лицедейства, таков образ великой политической лжи, господствующей в наше время. По теории парламентаризма, должно господствовать разумное большинство; на практике господствуют пять-шесть предводителей партии; они, сменяясь, овладевают властью. По теории, убеждение утверждается ясными доводами во время парламентских дебатов; на практике - оно не зависит нисколько от дебатов, но направляется волею предводителей и соображениями личного интереса. По теории, народные представители имеют в виду единственно народное благо; на практике они под предлогом народного блага и на счет его, имеют в виду преимущественно личное благо свое и друзей своих. По теории - они должны быть из лучших, излюбленных граждан; на практике - это наиболее честолюбивые и нахальные граждане. По теории - избиратель подает голос за своего кандидата потому, что знает его и доверяет ему; на практике - избиратель дает голос за человека, которого по большей части совсем не знает, но о котором натвержено ему речами и криками заинтересованной партии. По теории - делами в парламенте управляют и двигают опытный разум и бескорыстное чувство; на практике - главные движущие силы здесь - решительная воля, эгоизм и красноречие.

Вот каково, в сущности, это учреждение, выставляемое целью и венцом государственного устройства. Больно и горько думать, что в земле Русской были и есть люди, мечтающие о водворении этой лжи у нас; что профессоры наши еще проповедуют своим юным слушателям о представительном правлении, как об идеале государственного учреждения; что наши газеты и журналы твердят о нем в передовых статьях и фельетонах, под знаменем правового порядка; твердят, не давая себе труда вглядеться ближе, без предубеждения, в действие парламентской машины. Но уже и там, где она издавна действует, ослабевает вера в нее; славит ее либеральная интеллигенция, но народ стонет под гнетом этой машины и распознает скрытую в ней ложь. Едва ли дождемся мы, но дети наши и внуки несомненно дождутся свержения этого идола, которому современный разум продолжает еще в самообольщении поклоняться...

II

Много зла наделали человечеству философы школы Ж.-Ж. Руссо. Философия эта завладела умами, а между тем вся она построена на одном ложном представлении о совершенстве человеческой природы, и о полнейшей способности всех и каждого уразуметь и осуществить те начала общественного устройства, которые эта философия проповедовала.

На том же ложном основании стоит и господствующее ныне учение о совершенствах демократии и демократического правления. Эти совершенства предполагают совершенную способность массы уразуметь тонкие черты политического учения, явственно и раздельно присущие сознанию его проповедников. Эта ясность сознания доступна лишь немногим умам, составляющим аристократию интеллигенции; а масса, как всегда и повсюду, состояла и состоит из толпы - "vulgus", и ее представления по необходимости будут "вульгарные".

Демократическая форма правления самая сложная и самая затруднительная из всех известных в истории человечества. Вот причина - почему эта форма повсюду была преходящим явлением и, за немногими исключениями, нигде не держалась долго, уступая место другим формам. И неудивительно. Государственная власть призвана действовать и распоряжаться; действия ее суть проявления единой воли, - без этого немыслимо никакое правительство. Но в каком смысле множество людей или собрание народное может проявлять единую волю? Демократическая фразеология не останавливается на решении этого вопроса, отвечая на него известными фразами и поговорками вроде таких, например: "воля народная", "общественное мнение", "верховное решение нации", "глас народа - глас Божий" и т.п. Все эти фразы, конечно, должны означать, что великое множество людей, по великому множеству вопросов, может прийти к одинаковому заключению и постановить сообразно с ним одинаковое решение. Пожалуй, это и бывает возможно, но лишь по самым простым вопросам. Но когда с вопросом соединено хотя малейшее усложнение, решение его в многочисленном собрании возможно лишь при посредстве людей, способных обсудить его во всей сложности, и затем убедить ма��су к принятию решения. К числу самых сложных принадлежат, например, политические вопросы, требующие крайнего напряжения умственных сил у самых способных и опытных мужей государственных: в таких вопросах, очевидно, нет ни малейшей возможности рассчитывать на объединение мысли и воли в многолюдном народном собрании: решения массы в таких вопросах могут быть только гибельные для государства. Энтузиасты демократии уверяют себя, что народ может проявлять свою волю в делах государственных: это пустая теория, на деле же мы видим, что народное собрание способно только принимать по увлечению мнение, выраженное одним человеком или некоторым числом людей; например, мнение известного предводителя партии, известного местного деятеля, или организованной ассоциации, или, наконец, безразличное мнение того или другого влиятельного органа печати, таким образом, процедура решения превращается в игру, совершающуюся на громадной арене множества голов и голосов; чем их более принимается в счет, тем более эта игра запутывается, тем более зависит от случайных и беспорядочных побуждений.

К избежанию и обходу всех этих затруднений изобретено средство править посредством представительства, средство, организованное прежде всего и оправдавшее себя успехом в Англии. Отсюда, по установившейся моде, перешло оно и в другие страны Европы, но привилось с успехом, по прямому преданию и праву, лишь в Американских Соединенных Штатах. Однако и на родине своей, в Англии, представительные учреждения вступают в критическую эпоху своей истории. Самая сущность идеи этого представительства подверглась уже здесь изменению, извращающему первоначальное его значение. Дело в том, что с самого начала собрание избирателей, тесно ограниченное, присылало от себя в парламент известное число лиц, долженствовавших представлять мнение страны в собрании, но не связанных никакой определенной инструкцией от массы своих избирателей. Предполагалось, что избраны люди, разумеющие истинные нужды страны своей и способные дать верное направление государственной политике. Задача разрешалась просто и ясно: требовалось уменьшить до возможного предела трудность народного правления, ограничив малым числом способных людей - собрание, призванное к реш��нию государственных вопросов. Люди эти являлись в качестве свободных представителей народа, а не того или другого мнения, той или другой партии, не связанные никакою инструкцией. Но, с течением времени, мало-помалу эта система изменилась, под влиянием того же рокового предрассудка о великом значении общественного мнения, просвещаемого, будто бы, периодической печатью и дающего массе народной способность иметь прямое участие в решении политических вопросов. Понятие о представительстве совершенно изменило свой вид, превратившись в понятие о мандате, или определенном поручении. В этом смысле каждый избранный в той или другой местности почитается уже представителем мнения, в той местности господствующего, или партии, под знаменем этого мнения одержавшей победу на выборах, - это уже не представитель от страны или народа, но делегат, связанный инструкцией от своей партии. Это изменение в самом существе идеи представительства послужило началом язвы, разъедающей всю систему представительного правления. Выборы, с раздроблением партий, приняли характер личной борьбы местных интересов и мнений, отрешенной от основной идеи о пользе государственной. При крайнем умножении числа членов собрания большинство их, помимо интереса борьбы и партии, заражается равнодушием к общественному делу и теряет привычку присутствовать во всех заседаниях и участвовать непосредственно в обсуждении всех дел. Таким образом, дело законодательства и общего направления политики, самое важное для государства, превращается в игру, состоящую из условных формальностей, сделок и фикций. Система представительства сама себя оболживила на деле.

Эти плачевные результаты всего явственнее обнаруживаются там, где население государственной территории не имеет цельного состава, но заключает в себе разнородные национальности. Национализм в наше время можно назвать пробным камнем, на котором обнаруживается лживость и непрактичность парламентского правления. Примечательно, что начало национальности выступило вперед и стало движущею и раздражающею силой в ходе событий именно с того времени, как пришло в соприкосновение с новейшими формами демократии. Довольно трудно определить существо этой новой силы и тех целей, к каким она стремится; но несомненно, что в ней - источник великой и сложной борьбы, которая предстоит еще в истории человечества и неведомо к какому приведет исходу. Мы видим теперь, что каждым отдельным племенем, принадлежащим к составу разноплеменного государства, овладевает страстное чувство нетерпимости к государственному учреждению, соединяющему его в общий строй с другими племенами, и желание иметь свое самостоятельное управление, со своею, нередко мнимою, культурой. И это происходит не с теми только племенами, которые имели свою историю и, в прошедшем своем, отдельную политическую жизнь и культуру, - но и с теми, которые никогда не жили особой политической жизнью. Монархия неограниченная успевала устранять или примирять все подобные требования и порывы и не одной только силой, но и уравнением прав и отношений под одной властью. Но демократия не может с ними справиться, и инстинкты национализма служат для нее разъедающим элементом: каждое племя из своей местности высылает представителей - не государственной и народной идеи, но представителей племенных инстинктов, племенного раздражения, племенной ненависти и к господствующему племени, и к другим племенам, и к связующему все части государства учреждению. Какой нестройный вид получает в подобном составе народное представительство и парламентское правление - очевидным тому примером служит в наши дни австрийский парламент. Провидение сохранило нашу Россию от подобного бедствия, при ее разноплеменном составе. Страшно и подумать, что возникло бы у нас, когда бы судьба послала нам роковой дар - всероссийского парламента! Да не будет.

III

Указывают на Англию, но к этим указаниям можно бы, кажется, применить пословицу "Слышали звон, да не знают, где он". Социальная наука в последнее время принялась вскрывать исторические и экономические ключи, откуда истекают особливые учреждения англосаксонской и отчасти скандинавской расы, сравнительно с учреждениями остальных европейских народов. Англосаксонское племя, с тех пор как заявило себя в истории, и доныне отличается крепким развитием самостоятельной личности: и в сфере политической и в экономической этому свойству англосаксонское племя обязано и устойчивостью древних своих учреждений, и крепкой организа��ией семейного быта и местного самоуправления, и теми несравненными успехами, коих оно достигло своею энергетическою деятельностью и влиянием своим в обоих полушариях. Этой энергией личности успело оно в начале своей истории осилить чуждые норманские обычаи своих победителей и утвердить быт свой на своих началах, которые сохраняются и доныне. Существенное отличие этого быта состоит в отношении каждого гражданина к государству. Каждый привыкает с юности сам собою держаться, сам устраивать судьбу свою и добывать себе хлеб насущный. Родители не обременены заботой об устройстве судьбы детей своих и об оставлении им наследства. Землевладельцы держатся своих имений и сами стремятся вести на них хозяйство и промыслы. Местное управление держится личным, сознательным по долгу, участием местных обывателей в общественном деле. Учреждения административные обходятся без полчища чиновников, состоящих на содержании у государства и чающих от него обеспечения и возвышения. Вот на каком корне сами собою исторически выросли представительные учреждения свободной Англии, и вот почему ее парламент состоит из действительных представителей местных интересов, тесно связанных с землею; вот почему и голос их может считаться, в достаточной мере, голосом земли и органом национальных интересов.

Прочие народы Европы образовались и выросли совсем на ином основании, на основании общинного быта. Свойство его состоит в том, что человек не столько сам собою держится, сколько своею солидарностью с тем или другим общественным союзом, к которому принадлежит. Отсюда, с ходом общественного и государственного развития слагается особливая зависимость человека от того или иного семейного или общественного союза, и в конце концов, от государства. Эти союзы - быв в начале крепкими учреждениями - семейными, политическими, религиозными, общественными, крепко держали человека в его жизни и деятельности, и ими, в свою очередь, делалось все общественное и государственное устройство. Но эти союзы, с течением времени, или распались или утратили свое некоторое господственное значение, однако люди продолжают по-прежнему искать себе опоры и устройства судьбы своей и благосостояния - в семье своей, в своей корпорации, и наконец в государств��нной власти (все равно, монархической или республиканской), возлагая на нее же вину своих бедствий, когда этой опоры по желанию своему не находят. Словом сказать, человек стремится к одной из этих властей пристроить себя и судьбу свою. Отсюда, в таком состоянии общества, оскудение людей самостоятельных и независимых, людей, которые сами держатся на ногах своих и знают, куда идут, составляя в государстве силу, служащую ему опорою, и напротив того, крайнее умножение людей, которые ищут себе опоры в государстве, питаясь его соками, и не столько дают ему силы, сколько от него требуют. - Отсюда крайнее развитие в таких обществах, с одной стороны, чиновничества, с другой - так называемых либеральных профессий. Отсюда, при ослаблении в нравах самодеятельности крайнее усложнение отправлений государственной и законодательной власти, принимающей на себя заботу о многом, о чем каждый для себя должен бы заботиться. В таком состоянии общество мало-помалу подготовляет у себя благоприятную почву для развития социализма, и привычка возлагать на государство заботу о благосостоянии всех и каждого обращается, наконец, в безумную теорию социализма государственного. В таких-то условиях своего социального развития все континентальные государства с англосаксонского образца учредили у себя представительное правление, иные еще при всеобщей подаче голосов. Очевидно, что при описанном составе общества, и при легком отношении его к общественному делу, оно не может выделить из себя истинных, верных представителей земли и прямых ее интересов. Отсюда, печальная судьба таких представительных собраний и тяжкое, безысходное положение власти правительственной, которая неразрывно с ними связана, и народа, судьбы коего от них зависят.

Что же сказать о народах славянского племени, отличающихся особливым у себя развитием общинного быта, при крайней юности своей культуры, о Румынии и о несчастной Греции? Сюда, по истине, представительные учреждения внесли сразу разлагающее начало народной жизни, представляя из себя в иных случаях жалкую карикатуру Запада, напоминающую басню Крылова "Мартышка и очки".

IV

Величайшее зло конституционного порядка состоит в образовании министерства на парламентских или партийных началах. Каждая политическая партия одержима стремлением захватить в свои руки правительственную власть, и к ней пробирается. Глава государства уступает политической партии, составляющей большинство в парламенте; в таком случае министерство образуется из членов этой партии и, ради удержания власти, начинает борьбу с оппозицией, которая усиливается низвергнуть его и вступить на его место. Но если глава государства склоняется не к большинству, а к меньшинству, и из него избирает свое министерство, в таком случае новое правительство распускает парламент и употребляет все усилия к тому, чтобы составить себе большинство при новых выборах и с помощью его вести борьбу с оппозицией. Сторонники министерской партии подают голос всегда за правительство; им приходится во всяком случае стоять за него - не ради поддержания власти, не из-за внутреннего согласия в мнениях, но потому, что это правительство само держит членов своей партии во власти и во всех сопряженных со властью преимуществах, выгодах и прибылях. Вообще существенный мотив каждой партии - стоять за своих во что бы то ни стало, или из-за взаимного интереса, или просто в силу того стадного инстинкта, который побуждает людей разделяться на дружины и лезть в бой стена на стену. Очевидно, что согласие в мнениях имеет в этом случае очень слабое значение, а забота об общественном благе служит прикрытием вовсе чуждых ему побуждений и инстинктов. И это называется идеалом парламентского правления. Люди обманывают себя, думая, что оно служит обеспечением свободы. Вместо неограниченной власти монарха мы получаем неограниченную власть парламента, с той разницей, что в лице монарха можно представить себе единство разумной воли; а в парламенте нет его, ибо здесь все зависит от случайности, так как воля парламента определяется большинством; но как скоро при большинстве, составляемом под влиянием игры в партию, есть меньшинство, воля большинства не есть уже воля целого парламента: тем еще менее можно признать ее волею народа, здоровая масса коего не принимает никакого участия в игре партий и даже уклоняется от нее. Напротив того, именно нездоровая часть населения мало-помалу вводится в эту игру и ею развращается; ибо главный мотив этой игры есть стремление к власти и к наживе. Политическая свобода становится фикцией, поддерживаемою на бумаге, параграфами и фразами конституции; начало монархической власти совсем пропадает; торжествует либеральная демократия, водворяя беспорядок и насилие в обществе, вместе с началами безверия и материализма, провозглашая свободу, равенство и братство - там, где нет уже места ни свободе, ни равенству. Такое состояние ведет неотразимо к анархии, от которой общество спасается одной лишь диктатурой, т.е. восстановлением единой воли и единой власти в правлении.

Первый образец народного, представительного правления явила новейшей Европе Англия. С половины прошлого столетия французские философы стали прославлять английские учреждения и выставлять их примером для всеобщего подражания. Но в ту пору не столько политическая свобода привлекала французские умы, сколько привлекали начала религиозной терпимости, или лучше сказать, начала безверия, бывшие тогда в моде в Англии и пущенные в обращение английскими философами того времени. Вслед за Францией, которая давала тон и нравам и литературе во всей западной интеллигенции, мода на английские учреждения распространилась по всему Европейскому материку. Между тем произошли два великих события, из коих одно утверждало эту веру, а другое чуть было совсем не поколебало ее. Возникла республика Американских Соединенных Штатов, и ее учреждения, скопированные с английских (кроме королевской власти и аристократии), принялись на новой почве прочно и плодотворно. Это произвело восторг в умах, и, прежде всего, во Франции. С другой стороны явилась Французская республика, и скоро явила миру все гнусности, беспорядки и насилия революционного правительства. Повсюду произошел взрыв негодования и отвращения против французских и, стало быть, вообще против демократических учреждений. Ненависть к революции отразилась даже на внутренней политике самого британского правительства. Чувство это начало ослабевать к 1815 году, под влиянием политических событий того времени - в умах проснулось желание, со свежей надеждой, соединить политическую свободу с гражданским порядком в формах, подходящих к английской конституции: вошла в моду опять политическая англомания. Затем последовал ряд попыток осуществить британс��ий, идеал, сначала во Франции, потом в Испании и Португалии, потом в Голландии и Бельгии, наконец, в последнее время, в Германии, в Италии и в Австрии. Слабый отголосок этого движения отразился и у нас в 1825 году, в безумной попытке аристократов-мечтателей, не знавших, ни своего народа, ни своей истории.

Любопытно проследить историю новых демократических учреждений: долговечны ли оказались они, каждое на своей почве, в сравнении с монархическими учреждениями, коих продолжение история считает рядом столетий.

Во Франции, со времени введения политической свободы, правительство, во всей силе государственной своей власти, было три роза ниспровергнуто парижской уличной толпою: в 1792 г., в 1830 и в 1848 году. Три роза было ниспровергнуто армией, или военной силой: в 1797 году 4 сентября (18 фруктидора), когда большинством членов директории, при содействии военной силы были уничтожены выборы, состоявшиеся в 48 департаментах, и отправлены в ссылку 56 членов законодательных собраний. В другой раз, в 1799 году 9 ноября (18 брюмера) правительство ниспровергнуто Бонапартом, и, наконец, в 1851 г., 2 декабря - другим Бонапартом, младшим. Три раза правительство было ниспровергнуто внешним нашествием неприятеля: в 1814, в 1815 и в 1870. В общем счете, с начала своих политических экспериментов по 1870 год, Франция имела 44 года свободы и 37 годов сурового диктаторства. При том еще стоит приметить странное явление: монархи старшей Бурбонской линии, оставляя много места действию политической свободы, никогда не опирались на чистом начале новейшей демократии; напротив того, оба Наполеона, провозгласив безусловно эти начала, управляли Францией деспотически.

В Испании народное правление провозглашено было в эпоху окончательного падения Наполеона. Чрезвычайное собрание кортесов утвердило в Кадисе конституцию, провозгласив в первой статье оной, что верховенство власти принадлежит нации. Фердинанд VII, вступив в Испанию через Францию, отменил эту конституцию и стал править самовластно. Через 6 лет генерал Риего во главе военного восстания принудил короля восстановить конституцию. В 1823 году французская армия под внушением Священного союза вступила в Испанию и восстановила Фердинанда в самовластии. Вдова его в качестве регентши для охранения прав ��очери своей Изабеллы против Дон-Карл оса вновь приняла конституцию. Затем начинается для Испании последовательный ряд мятежей и восстаний, изредка прерываемых краткими промежутками относительного спокойствия. Достаточно указать, что с 1816 года до вступления на престол Альфонса было в Испании до 40 серьезных военных восстаний, с участием народной толпы. Говоря об Испании, нельзя не упомянуть о том чудовищном и поучительном зрелище, которое представляют многочисленные республики Южной Америки, республики испанского происхождения и испанских нравов. Вся их история представляет непрестанную смену ожесточенной резни между народной толпою и войсками, прерываемую правлением деспотов, напоминающих Коммода или Калигулу. Довольно привести в пример хотя Боливию, где из числа 14 президентов республики тринадцать кончили свое правление насильственной смертью или ссылкой.

Начало народного или представительного правления в Германии и в Австрии не ранее 1848 года. Правда, начиная с 1815 года, поднимается глухой ропот молодой интеллигенции на германских владетельных князей за неисполнение обещаний, данных народу в эпоху великой войны за освобождение. За немногими, мелкими исключениями, в Германии не было представительных учреждений до 1847 года, когда прусский король учредил у себя особенную форму конституционного правления; однако оно не простояло и одного года. Но стоило только напору парижской уличной толпы сломить французскую хартию и низложить конституционного короля, как поднялось и в Германии уличное движение, с участием войск. В Берлине, в Вене, во Франкфурте устроились национальные собрания по французскому шаблону. Едва прошел год, как правительство разогнало их военной силой. Новейшие германские и австрийские конституции все исходят от монархической власти и еще ждут суда своего от истории.

Константин Петрович Победоносцев, 1886 г.

Запись беседы с С.М. Эйзенштейном и Н.К. Черкасовым

по поводу фильма «Иван Грозный»

26 февраля 1947 года



Мы (С.М. Эйзенштейн и Н.К. Черкасов. – Ред.) были вызваны в Кремль к 11-ти часам.

В 10 часов 50 минут пришли в приемную. Ровно в 11 часов вышел Поскребышев проводить нас в кабинет.

В глубине кабинета – Сталин, Молотов, Жданов. Входим, здороваемся, садимся за стол.

Сталин. Вы писали письмо. Немножко задержался ответ. Встречаемся с запозданием. Думал ответить письменно, но решил, что лучше поговорить. Так как я очень занят, нет времени, – решил, с большим опозданием, встретиться здесь… Получил я ваше письмо в ноябре месяце.

Жданов. Вы еще в Сочи его получили.

Сталин. Да, да. В Сочи. Что вы думаете делать с картиной?

Мы говорим о том, что мы разрезали вторую серию на две части, отчего Ливонский поход не попал в эту картину, и получилась диспропорция между отдельными ее частями, и исправлять картину нужно в том смысле, что сократить часть заснятого материала и доснять, в основном, Ливонский поход.

Сталин. Вы историю изучали?

Эйзенштейн. Более или менее…

Сталин. Более или менее?.. Я тоже немножко знаком с историей. У вас неправильно показана опричнина. Опричнина – это королевское войско. В отличие от феодальной армии, которая могла в любой момент сворачивать свои знамена и уходить с войны, – образовалась регулярная армия, прогрессивная армия. У вас опричники показаны, как ку-клус-клан.

Эйзенштейн сказал, что они одеты в белые колпаки, а у нас – в черные.

Молотов. Это принципиальной разницы не составляет.

Сталин. Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения… Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его [c. 433] сравнить с Людовиком XI (вы читали о Людовике XI, который готовил абсолютизм для Людовика XIV?), то Иван Грозный по отношению к Людовику на десятом небе. Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния. В показе Ивана Грозного в таком направлении были допущены отклонения и неправильности. Петр I – тоже великий государь, но он слишком либерально относился к иностранцам, слишком раскрыл ворота и допустил иностранное влияние в страну, допустив онемечивание России. Еще больше допустила его Екатерина. И дальше. Разве двор Александра I был русским двором? Разве двор Николая I был русским двором? Нет. Это были немецкие дворы.

Замечательным мероприятием Ивана Грозного было то, что он первый ввел государственную монополию внешней торговли. Иван Грозный был первый, кто ее ввел, Ленин – второй.

Жданов. Эйзенштейновский Иван Грозный получился неврастеником.

Молотов. Вообще сделан упор на психологизм, на чрезмерное подчеркивание внутренних психологических противоречий и личных переживаний.

Сталин. Нужно показывать исторические фигуры правильно по стилю. Так, например, в первой серии не верно, что Иван Грозный так долго целуется с женой. В те времена это не допускалось.

Жданов. Картина сделана в византийском уклоне, и там тоже это не практиковалось.

Молотов. Вторая серия очень зажата сводами, подвалами, нет свежего воздуха, нет шири Москвы, нет показа народа. Можно показывать разговоры, можно показывать репрессии, но не только это.

Сталин. Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким.

Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал… Нужно было быть еще решительнее.

Молотов. Исторические события надо показывать в правильном осмыслении. Вот, например, был случай с пьесой Демьяна Бедного «Богатыри». Демьян Бедный там издевался над крещением Руси, а дело в том, что принятие христианства для своего исторического этапа [c. 434] было явлением прогрессивным.

Сталин. Конечно, мы не очень хорошие христиане, но отрицать прогрессивную роль христианства на определенном этапе нельзя. Это событие имело очень крупное значение, потому что это был поворот русского государства на смыкание с Западом, а не ориентация на Восток.

Об отношении с Востоком Сталин говорит, что, только что освободившись от татарского ига, Иван Грозный торопился объединить Россию с тем, чтобы быть оплотом против возможных набегов татар. Астрахань была покорена, но в любой момент могла напасть на Москву. Крымские татары также могли это сделать.

Сталин. Демьян Бедный представлял себе исторические перспективы неправильно. Когда мы передвигали памятник Минину и Пожарскому ближе к храму Василия Блаженного, Демьян Бедный протестовал и писал о том, что памятник надо вообще выбросить и вообще надо забыть о Минине и Пожарском. В ответ на это письмо я назвал его «Иваном, не помнящим своего родства». Историю мы выбрасывать не можем…

Дальше Сталин делает ряд замечаний по поводу трактовки образа Ивана Грозного и говорит о том, что Малюта Скуратов был крупным военачальником и героически погиб в войну с Ливонией.

Черкасов в ответ на то, что критика помогает и что Пудовкин после критики сделал хороший фильм «Адмирал Нахимов», сказал: «Мы уверены в том, что мы сделаем не хуже, ибо я работаю над образом Ивана Грозного не только в кино, но и в театре, полюбил этот образ и считаю, что наша переделка сценария может оказаться правильной и правдивой».

На что Сталин ответил (обращаясь к Молотову и Жданову): «Ну что ж, попробуем».

Черкасов. Я уверен в том, что переделка удастся.

Сталин. Дай вам бог, каждый день – новый год. (Смеется.)

Эйзенштейн. Мы говорим, что в первой серии удался ряд моментов, и это нам дает уверенность в том, что мы сделаем и вторую серию.

Сталин. Что удалось и хорошо, мы сейчас не говорим, мы говорим сейчас только о недостатках.

Эйзенштейн спрашивает о том, что не будет ли еще каких-либо специальных указаний в отношении картины.

Сталин. Я даю вам не указания, а высказываю замечания зрителя. Нужно исторические образы правдиво отображать. Ну, что нам [c. 435] показали Глинку? Какой это Глинка? Это же – Максим, а не Глинка. Артист Чирков не может перевоплощаться, а для актера самое главное качество – уметь перевоплощаться. (Обращаясь к Черкасову.) Вот вы перевоплощаться умеете.

На что Жданов говорит, что Черкасову не повезло с Иваном Грозным. Тут была еще паника с «Весной», и он стал играть дворников – в картине «Во имя жизни» он играет дворника.

Черкасов говорит, что он играл большинство царей и играл даже Петра Первого и Алексея.

Жданов. По наследственной линии. По наследственной переходили…

Сталин. Нужно правильно и сильно показывать исторические фигуры. (К Эйзенштейну.) Вот, Александра Невского – Вы компоновали? Прекрасно получилось. Самое важное – соблюдать стиль исторической эпохи. Режиссер может отступать от истории; неправильно, если он будет просто списывать детали из исторического материала, он должен работать своим воображением, но – оставаться в пределах стиля. Режиссер может варьировать в пределах стиля исторической эпохи.

Жданов говорит, что Эйзенштейн увлекается тенями (что отвлекает зрителя от действия) и бородой Грозного, что Грозный слишком часто поднимает голову, чтобы было видно его бороду.

Эйзенштейн обещает в будущем бороду Грозного укоротить.

Сталин (вспоминая отдельных исполнителей первой серии «Ивана Грозного».) Курбский – великолепен. Очень хорош Старицкий (артист Кадочников). Он очень хорошо ловит мух. Тоже: будущий царь, а ловит руками мух!

Такие детали нужно давать. Они вскрывают сущность человека.

…Разговор переходит на обстановку в Чехословакии в связи с поездкой Черкасова на съемки и участием его в советском кинофестивале. Черкасов рассказывает о популярности С��ветской страны в Чехословакии.

Разговор идет о разрушениях, которые причинили американцы чехословацким городам.

Сталин. В наши задачи входило раньше американцев вступить в Прагу. Американцы очень торопились, но благодаря рейду Конева удалось обогнать их и попасть раньше, перед самым падением Праги. Американцы бомбили чехословацкую промышленность. Этой линии американцы держались везде в Европе. Для них было важно уничтожить конкурирующую с ними промышленность. Бомбили они [c. 436] со вкусом!

Черкасов рассказывает об альбоме с фотографиями Франко и Геббельса, который был на вилле у посла Зорина.

Сталин. Хорошо, что мы с этими сволочами покончили, и если бы эти мерзавцы победили, то страшно подумать, что бы было.

Черкасов рассказывает о выпуске советской школы советской колонии в Праге. Рассказывает о детях эмигрантов, которые там учатся. Очень жалко детей, которые считают своей родиной Россию, считают ее своим домом, но родились там и в России никогда не были.

Сталин. Жалко детей, ибо они ни в чем не виноваты.

Молотов. Мы сейчас даем широкую возможность возвращения детей в Россию.

Сталин указывает Черкасову, что он умеет перевоплощаться и что, пожалуй, у нас еще умел перевоплощаться артист Хмелев.

Черкасов сказал, что он многому научился, работая статистом в Мариинском театре в Ленинграде в то время, когда там играл и выступал Шаляпин – великий мастер перевоплощения.

Сталин. Это был великий актер.

Жданов задал вопрос: как снимается «Весна»?

Черкасов. Скоро заканчиваем. К весне – «Весну» выпустим.

Жданов говорит, что ему материал «Весны» очень понравился. Очень хорошо играет артистка Орлова.

Черкасов. Очень хорошо играет артист Плятт.

Жданов. А как играет Раневская! (И замахал руками.)

Черкасов. Я себе позволил первый раз в жизни выступить в картине без бороды, без усов, без мантии, без грима. Играя режиссера, я немножко стыжусь своего вида, и мне хочется укрыться моим характером. Роль – очень ответственная, так как я должен показать советского режиссера, и все наши режиссеры волнуются: как будет показан советский режиссер?

Молотов. И вот тут Черкасов сведет счеты со всеми режиссерами!

Когда картина «Весна» подвергалась больши�� сомнениям, Черкасов, прочитав в газете «Советское искусство» редакционную статью по поводу «Весны», решил, что картина уже запрещена. И тогда Жданов сказал: Черкасов видит, что подготовка «Весны» погибла, и начал браться играть дворников! Затем Жданов неодобрительно говорит о критическом шуме, который поднят вокруг «Весны».

Сталин интересуется, как играет артистка Орлова. Он одобрительно отзывается о ней как об актрисе.

Черкасов говорит, что это – актриса большой работоспособности и [c. 437] таланта.

Жданов. Орлова играет хорошо.

И все вспоминают «Волгу-Волгу» и роль почтальона Стрелки в исполнении Орловой.

Черкасов. Вы смотрели «Во имя жизни»?

Сталин. Нет, не смотрел, но мы имеем хороший отзыв от Климента Ефремовича. Ворошилову картина понравилась.

Ну, что же, тогда, значит, вопрос решен. Как вы считаете, товарищи (обращается к Молотову и Жданову), – дать возможность доделать фильм товарищам Черкасову и Эйзенштейну? – и добавляет: передайте об этом товарищу Большакову.

Черкасов спрашивает о некоторых частностях картины и о внешнем облике Ивана Грозного.

Сталин. Облик правильный, его менять не нужно. Хороший внешний облик Ивана Грозного.

Черкасов. Сцену убийства Старицкого можно оставить в сценарии?

Сталин. Можно оставить. Убийства бывали.

Черкасов. У нас есть в сценарии сцена, где Малюта Скуратов душит митрополита Филиппа.

Жданов. Это было в Тверском Отроч-монастыре?

Черкасов. Да. Нужно ли оставить эту сцену?

Сталин сказал, что эту сцену оставить нужно, что это будет исторически правильно.

Молотов говорит, что репрессии вообще показывать можно и нужно, но надо показать, почему они делались, во имя чего. Для этого нужно шире показать государственную деятельность, не замыкаться только сценами в подвалах и закрытых помещениях, а показать широкую государственную деятельность.

Черкасов высказывает свои соображения по поводу будущего переделанного сценария, будущей второй серии.

Сталин. На чем будет кончаться картина? Как лучше сделать еще две картины, то есть 2-ю и 3-ю серии? Как мы это думаем вообще сделать?

Эйзенштейн говорит, что лучше соединить снятый материал второй серии с тем, что осталось в сценарии, – в одну большую картину. Все с этим соглашаются.

Сталин. Чем будет у нас кончаться фильм?

Черкасов говорит, что фильм будет кончаться разгромом Ливонии, трагической смертью Малюты Скуратова, походом к морю, где Иван Грозный стоит у моря в окружении войска и говорит: «На морях стоим [c. 438] и стоять будем!»

Сталин. Так оно и получилось, и даже немножко больше.

Черкасов спрашивает, что нужно ли наметку будущего сценария фильма показывать для утверждения Политбюро?

Сталин. Сценарий представлять не нужно, разберитесь сами. Вообще по сценарию судить трудно, легче говорить о готовом произведении. (К Молотову.) Вы, вероятно, очень хотите прочесть сценарий?

Молотов. Нет, я работаю несколько по другой специальности. Пускай читает Большаков.

Эйзенштейн говорит о том, что было бы хорошо, если бы с постановкой этой картины не торопили.

Это замечание находит оживленный отклик у всех.

Сталин. Ни в каком случае не торопитесь, и вообще поспешные картины будем закрывать и не выпускать. Репин работал над «Запорожцами» 11 лет.

Молотов. 13 лет.

Сталин (настойчиво). 11 лет.

Все приходят к заключению, что только длительной работой можно действительно выполнить хорошие картины.

По поводу фильма «Иван Грозный» Сталин говорил, что если нужно полтора-два года, даже три года для постановки фильма, то делайте в такой срок, но чтобы картина была сделана хорошо, чтобы она была сделана «скульптурно». Вообще мы сейчас должны поднимать качество. Пусть будет меньше картин, но более высокого качества. Зритель наш вырос, и мы должны показывать ему хорошую продукцию.

Говорили, что Целиковская хороша в других ролях. Она хорошо играет, но она балерина.

Мы отвечаем, что в Алма-Ату нельзя было вызвать другую артистку.

Сталин говорит, что режиссер должен быть непреклонный и требовать то, что ему нужно, а наши режиссеры слишком легко уступают в своих требованиях. Иногда бывает, что нужен большой актер, но играет не подходящий на ту или иную роль, потому что он требует и ему дают эту роль играть, а режиссер соглашается.

Эйзенштейн. Артистку Гошеву не могли отпустить из Художественного театра в Алма-Ату для съемок. Анастасию мы искали два года.

Сталин. Артист Жаров неправильно, несерьезно отнесся к своей роли в фильме «Иван Грозный». Это несерьезный военачальник.

Жданов. Это не Малюта Скуратов, а какой-то «шапокляк»! [c. 439]

Сталин. Иван Грозный был более национальным царем, более предусмотрительным, он не впускал иностранное влияние в Россию, а вот Петр – открыл ворота в Европу и напустил слишком много иностранцев.

Черкасов говорит о том, что, к сожалению, и к своему стыду он не видел второй серии картины «Иван Грозный». Когда картина была смонтирована и показана, он в то время находился в Ленинграде.

Эйзенштейн добавляет, что он тоже в окончательном виде картину не видел, так как сразу после ее окончания заболел.

Это вызывает большое удивление и оживление.

Разговор кончается тем, что Сталин желает успеха и говорит: «Помогай бог!»

Пожимаем друг другу руки и уходим. В 0.10 минут беседа заканчивается.



Добавление к записи Б.Н.Агапова,

сделанное С.М.Эйзенштейном и Н.К. Черкасовым:



Жданов сказал еще, что «в фильме имеется слишком большое злоупотребление религиозными обрядами».

Молотов сказал, что это «дает налет мистики, которую не нужно так сильно подчеркивать».

Жданов говорит, что «сцена в соборе, где происходит «пещное действо», слишком широко показана и отвлекает внимание».

Сталин говорит, что опричники во время пляски похожи на каннибалов и напоминают каких-то финикийцев и каких-то вавилонцев.

Когда Черкасов говорил, что он уже давно работает над образом Ивана Грозного и в кино и театре, Жданов сказал: «Шестой уж год я царствую спокойно».

Прощаясь, Сталин поинтересовался здоровьем Эйзенштейна.



Записано Б.Н. Агаповым со слов С.М. Эйзенштейна и Н.К. Черкасова.



Марьямов Г. Кремлевский цензор.

Сталин смотрит кино. М., 1992. С. 84–92.

http://grachev62.narod.ru/stalin/t18/t18_200.htm

c3edfae57...5b.jpeg, 52.96 KB, 426x320, exif ggl iq id3

Взойдем, как хромоногий бес, на высокую башню; снимем кровли с домов и посмотрим, что в них происходит. С чего начать? С воспитания. Есть ли хоть один, кроме самых бедных, в котором бы детей наших воспитывали не французы? Сие обыкновение так возросло и усилилось, что уже надо быть героем, дабы победить предрассудок и не последовать общему течению вещей! Попытайтесь сказать, что языку нашему, наукам, художествам, ремеслам и даже нравам наносит вред принятое по несчастию всеми правило.
Сердитые и безрассудные выцарапают вам глаза. Те, которые помягче и поумнее, станут вам доказывать: "Не пустое ли ты говоришь? Когда же лучше обучаться иностранному языку, как не в самом ребячестве? Дитя играючи научится сперва говорить, потом читать, потом писать, и как французский язык необходимо нужен (заметьте это выражение), напоследок будет писать так складно, как бы родился в Париже". В этой-то самой мысли и заключается владычество его над нами и наше рабство.
Для чего истинное просвещение и разум велят обучаться иностранным языкам? Для того, чтоб приобресть познания. Но тогда все языки нужны. На греческом писали Платоны, Гомеры, Демосфены; на латинском Виргилии, Цицероны, Горации; на итальянском Данты, Петрарки; на английском Мильтоны, Шекспиры.
Для чего ж без этих языков можем мы быть, а французский нам необходимо нужен? Ясно, что мы не о пользе языков думаем: иначе за что нам все другие и даже свой собственный так уничижать пред французским, что их мы едва разумеем, а по-французски, ежели не так на нем говорим, как природные французы, стыдимся на свет показаться?
Стало быть, мы не по разуму, и не для пользы обучаемся ему; что ж это иное, как не рабство?
Скажут: да он потому необходимо нужен, что сделался общим, и во всей Европе употребительным. Я сожалею о Европе, но еще более сожалею о России. Для того-то, может быть, Европа и пьет горькую чашу, что прежде нежели оружием французским, побеждена уже была языком их. Прочитайте переведенную с французского книгу Тайная История нового французского двора: там описывается, как министры их, обедая у принца своего Людвига, рассуждали о способах искоренить Англию. Всеобщее употребление французского языка, говорил один из них, Порталис, служит первым основанием всех связей, которые Франция имеет в Европе. Сделайте, чтоб в Англии также говорили по-французски, как в других краях. Старайтесь, продолжал он, истребить в государстве язык народный, а потом уже и сам народ. Пусть молодые англичане тотчас посланы будут во Францию и обучены одному французскому языку; чтоб они не говорили иначе, как по-французски, дома и в обществе, в семействе и в гостях; чтоб все указы, донесения, решения и договоры писаны были на французском языке - и тогда Англия будет нашею рабою.
Вот рассуждение одного из их государственных мужей, и оно весьма справедливо. Если б Фридрихи вторые не презирали собственного языка своего; ежели б всякая держава сохраняла свою народную гордость, то французская революция была бы только в углу своем страшна. Мнимые их философы не вскружили бы столько голов, французы не шагали бы из царства в царство.
От чего сие, как не от общего языка их разлияния, подчинившего умы наши их умам?
Но оставим другие европейские земли и возвратимся к своему Отечеству. Благодаря святой вере Россия еще не такова.
Однако французский язык предпочитают у нас всем другим, не для почерпания из него познаний, но для того, чтоб на нем болтать. Какие же из того рождаются следствия? Тому, кто грамматику природного своего языка хорошо знает, не много времени потребно обучиться читать на иностранном языке. Напротив, чтоб говорить им как своим природным, нужно от самого младенчества безпрестанно им заниматься. Это воспрепятствует вам знать собственный язык ваш, разумеется, не тот, которому научились вы на улице, но тот, каким в священных храмах проповедуется слово Божие, и какой находим мы в книгах от Нестора до Ломоносова, от Игоревой песни до Державина. Сие отведет вас от многих касающихся до России сведений. Вы, может быть, много лишнего узнаете о французских почтовых домах и о парижских театрах, гуляньях и переулках, но много весьма нужного не будетезнать о своем Отечестве. Вы всем этим пожертвуете для чистого произношения французского языка.
Посмотрите: маленький сын ваш, чтоб лучше и скорее научиться, иначе не говорит, как со всеми и везде по-французски: с учителем, с вами, с матушкою, с братцем, с сестрицею, с мадамою, с гостями, дома, на улице, в карете, за столом, во время играния, учения и ложась спать.
Не знаю, на каком языке молится он Богу, может быть, ни на каком. Начав от четырех или пяти лет быть на руках у французов, он приучает язык свой к чистому выговору их речей, слух свой к искусству составления их выражений, и ум свой ко звуку и смыслу их слов. Не думаете ли вы, что привычка, а особливо от самых юных лет начавшаяся, не имеет никакой власти над нашим сердцем, разумом, вкусом и душою?
На десятом году он уже наизусть читает Расиновы и Корнелиевы стихи, но еще ни одного русского писателя не читал, Псалтири, Нестора, Четьи-минеи и в глаза не видал. На тринадцатом году он уже начинает спорить с учителем своим, кто из них наскажет больше приятных слов торговкам модных вещей и актрисам. Между пятнадцатым и осьмнадцатым годом он уже глубокий философ. Рассуждает о просвещении, которое, по мнению его, не в том состоит, чтоб земледелец умел пахать, судья судить, купец торговать, сапожник шить сапоги. Нет, но в том, чтоб все они умели чесаться, одеваться и читать по-французски прозу и стихи. О безсмертии души он никогда не думает, а верит безсмертию тела, потому что здоров и ест против десятерых. Часто судит о нравственных вещах, и больше всего превозносит вольность, которая, по его понятиям, в том состоит, чтоб не считать ничего священным, не повиноваться ничему, кроме страстей своих. На двадцатом или двадцать пятом году он по смерти вашей делается наследником вашего имения.
О, если б вы лет чрез десяток могли встать из гроба и посмотреть на него! Вы бы увидели, что он добываемое из земли с пролиянием пота десятью тысячами рук богатство расточает двум-трем или пяти обманывающим его иностранцам. Вы бы увидели у него огромную библиотеку всякого рода французских книг, украшенную богатыми портретами Гельвециев и Дидеротов.
А ваш и супруги вашей портрет, не прогневайтесь, вынесен на чердак, и приносится только, когда надобно посмеяться, как вы одеты были странно. Вы бы узнали, что он не только на могиле вашей никогда не был, но и в церкви, где вы похоронены, или лучше сказать, ни в какой. Вы бы увидели, что он над бабушкой своею, чуть дышущею, хохочет и говорит ей: Лукерья Федоровна, скажи что-нибудь про старину. Вы бы увидели, что он не способен быть ни воином, ни судьею, ни другом, ни мужем, ни отцом, ни хозяином, ни гостем. Вы бы увидели...
После всего этого утешило бы вас то, что он хорошо, красно и свободно говорит по-французски?
Привычка и господствующее мнение так сильны, в такую берут человека неволю, что он против убеждений разума своего, насильно, как бы магнитом, втягивается в вихрь общего предрассудка.
Помножим тем, что чужеземные наши воспитатели, наставники, приятели, искусники безпрестанными своими изобретениями, хитростями, выдумками все сие в нас питают, поддерживают, подкрепляют.
Между тем, они ведут нас не к славе, но совсем в противную сторону. Мы можем о том, куда они нас ведут, заключить из того, до чего они нас довели.
Славенский древний, коренный, важный, великолепный язык наш, на котором преданы нам нравы, дела и законы наших предков, на котором основана церковная служба, вера и проповедание слова Божиего, сей язык оставлен, презрен. Никто в нем не упражняется, и даже самое духовенство, сильною рукою обычая влекомое, начинает от него уклоняться.
Что ж из этого выходит? Феофановы, Георгиевы проповеди, которым надлежало бы остаться безсмертными, греметь в позднейшем потомстве и быть училищами русского красноречия, подобно, как у греков и римлян были Демосфена и Цицерона слова, -эти проповеди не только не имели многих и богатых изданий, как то в других землях с меньшими их писателями делается. Но и одно издание до тех пор в целости лежало, покуда наконец принуждены были распродать его не книгами, но пудами, по цене бумаги!
Сколько человек в России читают Вольтера, Корнелия, Расина? Миллион или около того. А сколько человек читают Ломоносова, Кантемира, Сумарокова? Первого читают еще человек тысяча-другая, а последних двух вряд и сотню наберешь ли.
Возникнет ли там писатель, где тщательных и долголетних трудов никто не читает? Нет! Там ни в ком не родится мысль предпринять нечто твердое, важное. Там не найдем мы трудолюбивых людей, которые прежде, чем работу свою окончат, тысячу других о том писателей прочитают, лучшее из них почерпнут, и собственный искус свой с их рассуждениями согласят. Будут только показываться временные охотники писать, мелкие сочинения которых не требуют ни упражнений в науках, ни знаний в языке. О них можно стихом Сумарокова сказать, что они

Когда рождаются, тогда и умирают.

При таких обстоятельствах язык наш все более будет погребаться в забвении, словесность портиться и упадать. Но без языка и словесности могут ли распространяться науки? Может ли быть просвещение? Могут ли процветать даже художества и рукоделия? Нет! Без языка науки невнятны, законы мрачны, художества нелепы, рукоделия грубы, и одним словом: все без вида, без образа, без души. Язык и словесность нужны не для одних наук, законов и художеств. Всякое ремесло, рукоделие и промысл их же светом освещаются, от них заимствуют свое совершенство.
Свой язык упадает, потому что предпочитается ему чужой. С падением языка родного молчит изобретение, не растут ни в каких родах искусства. Между тем чужие народы пользуются этим и не перестают различными средствами отвращать наше внимание от самих себя и обращать его на их хитрости.
Сто лет тому назад начали мы учиться у иностранцев. Что ж, велики ли наши успехи? Какие плоды от них собрали? Может быть, скажут: расширение земель, победы, завоевания! Но этому не они нас обучили. Без природной храбрости и любви к Отечеству нам бы не одержать Полтавскую победу. Нет!
Это не их наставления плоды. В этом они скорее разучить, нежели бы научить нас хотели, если б могли. Я думаю, дорого бы дали они, чтоб у солдат наших была не православная душа, не русское сердце, не медная грудь.
Сто лет не один год. Пора бы уже в такое долгое время и самим нам сделаться искусными. Но между тем воспитывают и всему обучают нас иностранцы. Домы наши, храмы, здания строят они же; одевают и обувают нас, жен наших, сыновей и дочерей они же. Без них не умели бы мы ни занавесок развесить, ни стульев расставить, ни чепчика, ни кафтана, ни сапогов на себя надеть. Детей наших стоять прямо, кланяться, танцевать, верхом ездить, смотреть в лорнет обучают они же. Оркестрами и театрами увеселяют нас они же. По крайней мере, кушанья на кухнях наших готовят нам русские повара? Нет, и то делают они же!
Разве природа одарила иноземцев превосходнейшим умом и способностями? Разве она им мать, а нам мачеха? Кто это подумает! Тот разве, кто не знает русского народа, смекалистого, на все способного.
Где чужой язык употребляется предпочтительнее своего, где чужие книги читаются более, нежели свои, там при безмолвии словесности все вянет и не процветает.
Когда мы на один из двух садов устремим свое внимание, тогда и ум, и слух, и зрение, и вкус прилепляются к нему, от чего другой будет претерпевать. Потерпите, не преставайте насаждать, подчищать, разводить, умножать хорошее, истреблять худое: вы увидите, что он со временем раскинется и будет великолепен.
Народ то же, что сад. Не отвращай взора от его произведений; полюби сперва несовершенство их, предпочти свое чужому, посели в него честолюбие, возроди ревность, возбуди в нем уважение к самому себе. Тогда природное дарование найдет себе пищу, начнет расти, возвышаться, делаться искуснее и наконец достигнет совершенства. Но покуда не возникнет в нас народная гордость, собственные свои достоинства любящая, до тех пор мы будем только смотреть, как делают иностранцы. Свой ум останется бездействен, дух непредприимчив, око непрозорливо, руки неискусны.
Иноземцы часто жалуют нас именами des barbares (варвары), des esclaves (рабы). Они врут, но мы подаем им к тому повод. Может ли тот иметь ко мне уважение, кто меня учит, одевает, убирает, или лучше сказать, обирает, и без чьего руководства не могу ступить я шагу?
Свергнув иго чуждого языка и воспитания, нужно сказать им: "Как? Мы, варвары, век свой славимся нравами и оружием; а вы, не варвары, ужасами революции своей отняли славу у самого ада. Как? Мы, эсклавы, повинуемся Богом избранной верховной власти; а вы, не эсклавы, после адской вольности, воздвигшей убийственные руки ваши на стариков и младенцев, наконец ползаете, когда палкой принудили вас повиноваться! Как? Мы, непросвещенные, почитаем веру, единственный источник добродетелей, единственную узду страстей, а вы, просвещенные, попрали ее и самое бытие Бога, не по чудесам созданного им мiра, но по определениям Робеспьеровым! Как? Мы, имея коренный, древний, богатый язык, станем предпочитать ему ваше скудное, из разных языков составленное наречие!"
Так должно отвечать, а не думать: "Где нам за вами гоняться! У вас и мужики говорят по-французски! Вы умеете и чепчики делать, и на головы накалывать, и цветы к цветам прибирать. Ради самого Парижа, не отступайте от нас! Будьте всегда нашими учителями, наряжателями, обувателями, потешниками, даже и тогда, когда соотечественники ваши идут нас жечь и губить!"
Если мнение наше о них всегда будет такое, тогда отложим попечение о собственных науках, художествах, ремеслах. Станем припасать золото и платить им за все то, чего сами сделать не умеем. Мы не наживем славы, но зато проживем деньги.



Мысли вслух на Красном крыльце графа Ф. В.Ростопчина[1]

Из оды Отечеству:


Тебе - весь - одному Тебе принадлежу,
Пока жива душа моя, пока дышу!
Не в недре ли Твоем, не на Твоем ли лоне
Увидел свет, возрос, воспитан я в законе, -
В законе праотцев, вовек любезных мне?
Их твердый дух уже в превыспренней стране;
Но их же прах в Тебе с почтеньем почивает,
И - ревностна их кровь во мне течет, пылает!
Тебе полезным быть, вот все, чего ищу!
Кому ж, коль не Тебе, я труд сей посвящу?


Дворянин Сила Андреевич Богатырев, кавалер Георгиевский и Владимирский, приехал в Москву для разведания о двух сыновьях, брате и племяннике, кои служат на войне. Отпев молебен за здравие Государя, отстояв набожно обедню в Успенском соборе, сел на Красном крыльце и стал думать вслух так.
Господи помилуй! Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву, и плюнув, сказать французу: сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай во ад или восвояси - все равно; только не будь на Руси.
Ужели Бог Русь на то создал, чтоб она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей кормилице и спасибо никто не скажет: бранят все, не на живот, а на смерть.
Придет француз с виселицы - все его наперехват; а он еще и ломается, говорит: либо принц, либо богач, за веру и верность пострадал. А сам собака холоп, либо купчишка, либо подьячий, либо поп-расстрига, от страха из своей земли убежал. Поманерится недели две, да и пустится -либо в торг, либо в воспитание, а сам и грамоте-то плохо знает.
Господи помилуй! Да как же предки наши жили без французского языка, а служили верою и правдою Государю и Отечеству; не жалели крови своей, оставляли детям в наследство имя честное, и помнили заповеди Господни и присягу свою; за то им слава и Царство небесное!
Господи помилуй! Чему детей нынче учат? Выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всклокачивать голову. Тот и умен и хорош, которого француз за своего брата примет. А впрочем, хоть иконы обдери! И понять нельзя, что врут и что делают; всему свое названье: Бог помочь - бонжур; отец - монсъе; старуха мать - маман; холоп - монами; мошна -ридикюль. Сущие дети и духом и телом - так и состарятся!
Господи помилуй! Только и видишь, что молодежь, одетую, обутую по-французски, и словом, и делом, и помышлением французскую! Отечество их на Кузнецком мосту, а Царство небесное - Париж. Родителей не уважают, стариков презирают; и быв ничто, хотят быть все. Старухи и молодые сошли с ума; все стало каша кашей! - бегут замуж за французов и гнушаются русскими; одеты, как мать наша Ева в раю: сущие вывески торговой бани либо мясного ряду! Ох, тяжело! Дай Боже сто лет здравствовать Государю нашему! - а жаль дубины Петра Великого! Взять бы ее хоть на недельку из Кунсткамеры, да выбить дурь из дураков и дур. Господи, помилуй, согрешил, грешный!
Господи, помилуй! Все по-французски, все на их манер. Пора уняться! Чего лучше быть русским? Не стыдно нигде показаться: ходи нос вверх, есть что порассказать.
Кому детей своих вверяем? Ну не смешно ли нашему дворянину покажется, если б русский язык в такой моде был в иных землях; и если б псарь Климка, повар Абрашка, холоп Вавилка, прачка Грушка и непотребная девка Лушка стали воспитывать благородных детей и учить их доброму! А вот, с позволения сказать, этак у нас лет тридцать как завелось и не выводится. Дожить, ей-Богу, до беды!
Господи помилуй! Да чего отцам и матерям хочется? Чего у нас нет? Все есть или быть может. Государь -милосердый; дворянство - щедрое; купечество -богатое; народ-трудолюбивый.
Да что за народ эти французы? Копейки не стоют, смотреть не на что, говорить не о чем. Врет чепуху! Ни стыда, ни совести нет: языком пыль пускает, а руками все забирает. За которого ни примись, либо философ, либо римлянин, а все норовит в карман: труслив, как заяц, шаллив, как кошка. Во французской всякой голове ветряная мельница, госпиталь и сумасшедший дом! На делах они плутишки, а на войне разбойники. Два лишь правила у них: Все хорошо, лишь бы удалось; что можно взять, то должно прибрать.;.
Вишь, что проклятые наделали в эти двадцать лет! Все истребили, пожгли и разорили. Сперва стали умствовать, потом спорить, браниться, драться. Ничего на месте не оставили! Закон попрали, храмы осквернили, царя казнили! Головы рубили, как капусту. Думали, что будет равенство и свобода, а никто не смел и рта разинуть.
Мало показалось своих резать, стрелять, топить, мучить: опрокинулись к соседям, и начали грабить и душить, приговаривая: после спасибо скажете. А там явился Бонапарт, и все замолчало.
Чему дивовать! Жарко натопили, да скоро закрыли; революция пожар, французы головешки, а Бонапарт кочерга. Вот оттого-то и выкинуло из трубы. Он и пошел драть: Италию разграбил, двух королей на острова отправил, цесарцев обдул, прусаков донага раздел и разул. А все мало! Весь мир захотел покорить. Что за Александр Македонский! Мужичишка в рекруты не годится, ни кожи ни рожи, ни виденья; раз ударить, так и след простыл, и дух вон. А он-таки лезет вперед -да уж и на русских! Ну, милости просим! Думал потешными своими удивить, а наши армейские так их потешили, что только образцовых пустили живых.
Радуйся, царство Русское! Всемирный враг богатырской твоею силою истребляется. Он пришел, как алчный лев, хотел все пожрать. Теперь бежит, как голодный волк - только озирается и зубами пощелкивает. Не щади зверя лютого, тебе слава и венец, ему срам и конец. Ура, русские! Победа пред вами, Бог с вами, Россия за вами.

0aaa72807...e0.jpeg, 94.92 KB, 1280x720, exif ggl iq id3

Зачем я откровенничаю?

Я уже пожилой человек, добившийся в жизни всего, о чем только можно мечтать. Моих денег мне не прожить до конца моих дней, а, учитывая скромность моих потребностей — и за много жизней не прожить.Я больше не заинтересован в зарабатывании денег. Будучи евреем, я, за исклю��ением последних лет, жил и работал в России, хорошо узнал страну и ее народ, изучил силу и слабости русских. Начав, как беспощадный эксплуататор и иудей, я постепенно проникся сочувствием к великому и сверхтерпеливому русскому народу, и сейчас уже вполне искренне желаю ему блага.

Я изменил религию, крестился в Православии, во многом разошелся с еврейской общиной и её со��идарным мнением, хотя до конца евреем быть не перестал.

Мои деньги, вырванные сперва у России, теперь работают на благо России, и мой жизненный опыт тоже мог бы послужить русским. Надеюсь, что, публикуя со свободным правом перепечатки эту (сперва внутрикорпоративную конфиденциальную) брошюру я принесу пользу отчаявшимся и увязшим в неразрешимых проблемах людям.

На самом деле, нет на свете каждому по Солнцу, но денег на свете может хватать всем. Для того чтобы они были нужны, прежде всего, желание и способность их принять, и удача, удача, ещё раз удача.

Спросите любого русского: что такое удача? Он ответит: «Везение, не зависящее от нас». Евреи воспитаны иначе. С молодых лет нас учат, что удача — продукт целенаправленного действия, что внешне случайные события на самом деле подготовлены людьми, их верой и волей.

Мир — отнюдь не стихия хаоса, и удача не так слепа, как её себе многие представляют. Люди на земле получают разное количество денег, потому что по-разному воспринимают реальность, по-разному ощущают мир. Для того чтобы сделать Вас богаче, нужны перемены не извне, а внутри Вас. Это, если хотите, магия успеха.

Первобытный наш предок, перед тем, как идти на охоту, рисовал оленя на песке и поражал воображаемого зверя копьем. Для чего он это делал? Просто по темноте своей — или знал из опыта тысячелетий, что всякому материальному действию предшествует план, идейная разработка будущего события.

Эта магия не была примитивной, она и в самом деле помогала охотнику добыть настоящего оленя. Такова сила веры — сила материализовать наши желания и представления. Или наоборот — материализовать наши страхи и фобии.

Когда в начале 90-х я, скромный научный работник, начинал бизнес, я очень жестко следовал одному условию западной социальной психологии: “Гнать в шею даже самого толкового сотрудника, если он разлагает пессимизмом и неверием в успех коллектив”. Тогда я просто следовал моде на западное и не понимал — зачем я это делаю?

Теперь я точно знаю, в чем тут суть. Если бы в том древнем племени нашелся бы очень толковый охотник, который усомнился бы в песчаном рисунке, то племя не добыло бы настоящего оленя и умерло бы от голода. С верой нельзя шутить: плацебо (то есть внешние материальные атрибуты веры) могут быть какими угодно, хоть на песке, хоть на шелке знамен, хоть на дереве икон — но сама вера движет дело, и движет ровно настолько, насколько она сильна.

Если не веришь в успех предприятия — лучше вообще его не начинай! — всюду советуют начинающим предпринимателям. Вы, наверное, думаете, что это метафора? Что успех бизнеса лишь опосредованно зависит от веры в него? Нет, именно самым прямым образом.
Русские народные поговорки и приметы-вехи народного наблюдения

Я не зря решил подтвердить свою мысль посредством всем с детства знакомых народных наблюдений о счастье и несчастье, об удаче и неудаче. Народ в течение веков наблюдал динамику процесса обогащения, и, не всегда понимая скрытых причин, все же довольно точно охарактеризовал видимую сторону.

“Дуракам лишь клад дается” — записал в текст народную поговорку поэт Ершов. Это удивительное наблюдение, кажется на первый взгляд, совершенно алогичным, нелепым, но оно истинно. Почему клад и шире взяв — богатство — даются “дуракам”? Есть их евангельское определение -”нищие духом” — менее грубое, но суть та же.

У дурака есть одно любопытное свойство — начиная какое-либо дело, он не думает обо всех предстоящих сложностях, препонах, преградах, которые “умный” заранее расставит на своем мысленном пути. В силу этого у народного “дурака” сложное оказывается простым. Но, казалось бы, это его личное дело: не видишь стены — не значит, что лбом не треснешься!

Однако — что за чудо! — “дурак”, стены не видя, проходит ее насквозь, даже не заметив, и не только в сказке — сплошь и рядом в жизни. Успех получается у него сам собой — видимо, и стена, хорошо видная “умным” на самом деле была воображаемой, самосозданной в сознании, иллюзорной.

Это свойство — выпадение удачи, особенно коммерческой, духовно тупым натурам — не случайность и не “подсуживание небес”. Мир зависим от наших представлений о нем, и чем больше духовно утонченная натура видит для себя в мире препятствий, тем больше их (по сё же заказу!) возникает. Например, если перед рафинированным интеллигентом поставить проблему: “начни торговлю” — то он придумает Вам тысячи причин неуспеха заранее: и сговор на рынке, и мощь оптовых поставщиков, и рэкет, и неустойчивую алчную власть, и еще множество факторов. Но мы зачастую видим, как сосед этого интеллигента, учившийся в школе для слаборазвитых детей (даже и так бывает!) вдруг открывает торговлю и успешно её ведет, потому что в силу своей тупости и неразвитости воображения не думает о предстоящих трудностях.

Мы со злорадством смотрим на “дурака”: мол, не видит капкана, сейчас в него и угодит! Он проходит — и капкана не оказывается на месте. Мы идем следом — и попадаем в “долгожданный” капкан. В чем же дело? Мы просто живем в разных мирах. Но об этом позже.

“Беда не ходит одна” — гласит наша пословица. Почему бы так? По простой вероятности беда и радость, удача и неудача должны вроде бы распределяться примерно поровну, во всяком случае — хаотично. Но народ издавна подметил, что судьба наносит удары кучно. Почему то одна беда притягивает, намагничивает другую, чем больше бед — тем больше их добавляется, словно бы им свойственно по пчелиному роиться. Что за притча? Ведь удача и неудача суть жребий, неподвластный нам, нашему уму и нашей воле. Как мы можем заранее рассчитать удачу или неудачу? Как мы можем ее увеличить или уменьшить? Возможно ли шулерство в казино Удачи? Об этом ниже, а пока запомним накрепко: человек, подвергнутый удару неудачей, каким-то образом теряет “иммунитет”, и одна неудача открывает дорогу другим, внешне с ней, вроде бы, никак не связанным.

“Паршивое козлище всю овчару портит”. Прямая суть поговорки ясна — больное животное поражает здоровое. Но ведь речь идет не о животных и не об эпидемии. Символический план поговорки иной — один член коллектива, одержимый некоей духовной проказой способен испортить весь коллектив, развратить и растлить. А почему, к примеру, не наоборот? Казалось бы, у коллектива куда больше возможностей переделать “козлище” в себе подобного. Какой “козлищу” интерес воевать со всеми окружающими? Да зачастую он и не ставит цели кого-то переделывать — все само собой получается. Изменяется социальная реальность в коллективе — из успешного он становится сборищем неудачников, из образцового — толпой жуликов или нытиков. Почему? Насколько очевидно проглядывает здесь фактор “веры” и “воли” — мы на пороге разгадки великой тайны соотношения материальной реальности с верой и волей человека…

“Родился в рубашке” — это об удачливом человеке. Как в поговорке “беда не ходит одна” и здесь подчеркнуто: по мере получения удачи вероятность нового её получения возрастает. Чем больше побед — тем больше шансов на новую победу. Чем очевиднее успех — тем больше, шансов на его повторение. Почему? Что за странная взаимосвязь? Вроде как человека надо убедить в том, что он успешен — и после этого он магическим образом становится успешным?!

“Деньги идут к деньгам” — вот еще подтверждение сказанного. Почему богатые становятся еще богаче, а бедные еще беднее? Играет ли тут роль фактор “заговора”? Если да, то кто мешает бедным составить такой же “заговор”? Вопросы, вопросы -и нет пока ответа…

“Никогда не говори за людей “нет”, пока они сами тебе его не сказали” — мудрая и очень практичная поговорка. Зачастую человек так зримо воображает предполагаемый отказ в своей просьбе, так отчетливо и в ролях разыгрывает в воображении и сцену своей неудачи, что и идти выяснять уже ничего не надо: Он сам спросил и сам ответил, просьба умерла в нем самом — чего же боле?

Но нередко мы встречались с ситуациями, когда такой человек все же преодолел себя и решил пойти узнать настоящий результат.

Он ничуть не удивляется, когда результат в точности соответствует его развитому воображению. Казалось бы, он просто правильно рассчитал мир — но кто-то другой вдруг добивается совсем иных результатов с тем же стартовым показателем, что и у нашего скептика. Почему?
Метафизика Вселенной

Когда православный русский читает в Евангелии четкую “инструкцию по пользованию Вселенной” — “просите — и будет дано Вам”, “Имеете веру хоть бы с горчичное зерно — и можете двигать горы, приказать дереву с корнями броситься в океан”, то он в силу особенностей воспитания понимает это как оторванную от жизни аллегорию.

Еврей лучше русского знает, что этот текст нужно понимать буквально, что перед нами — действенная система обустройства жизни. Иисус Христос прекрасно знал ответ на Ваш, читатель, вопрос — как заработать большие деньги? У индусов мы находим представление о “майе” — вселенской иллюзии, окружающей человека, некоем царстве миражей, скрывающим истину брахмана. Неужели материальная природа — иллюзия? Неужели устойчивый, привычный мир вокруг нас — простой мираж? И законы вещей, которым мы привыкли повиноваться — придуманы нами же самими?

Для себя я этот вопрос давно решил положительно. Ученый со степенью и предприниматель с миллионами, я хорошо знаю: если завтра человечество уверует, что земля — извиняюсь за выражение, параллелепипед, то из космоса будут приходить угловатые снимки нашей планеты.

Уже со школьной скамьи мы знаем, что материи нет, что с виду предмет состоит из частиц, удаленных друг от друга в космических пропорциях. А внутри частиц — тоже пустота (Электрон “неделимого” атома отстоит от ядра так же, как булавочная головка на последней скамье Стадиона “Лужники” от теннисного мяча посреди этого стадиона).

Но и ядро атома столь же пустое — там есть свои элементы. Пока наука докопалась до “кварков”. Придет время, докажут и их пустотность. Итак, материи не существует. Но, может быть, существует энергия?

Расчеты современных физиков показывают, что сумма всех положительно и отрицательно направленных энергий во Вселенной должна быть равна нулю. Да мы и сами знаем, что действие равно противодействию — разве не повод задуматься о реальности энергии?

Если нет ни материи, ни энергии, то, может быть, есть пустое пространство? Современная наука сворачивает пространство в математическую точку без объема. В условиях бесконечности в любой точке вселенной можно отложить во все стороны математически равные отрезки. Но ведь это формула шара! И, получается, мы все время находимся в центре одного и того же шара, сколько бы не перемещались…

Бесконечность — не есть что-то очень огромное, как кажется обыденному сознанию. Огромное все же имеет материальные параметры, а бесконечность их лишена. Математически она гораздо ближе и топологичнее к нулю, нежели к громадинам, смущающим воображение.

Гигантизм Вселенной и затерянность в ней песчинки — человека — шизофреническая иллюзия XX века. Она отражает не истинное положение вещей, а только лишь болезненное упадничество духа своих создателей. Но если встать на точку зрения индусов с их майей, иллюзорностью материального, то, что же есть на самом деле? Мне представляется (и это подтверждает мой коммерческий опыт) что на самом деле существует динамичная система взаимосвязи личности и Вселенной, очень гибкая и рассчитанная под умственную зрелость личности.

Я представляю себе вселенную, как аппарат по иллюстрированию наших представлений о ней. Мы ненадолго входим в “майю” и существуем здесь в том мире, который посчитаем нужным создать для себя. Казалось бы — сказка, королевство мечты!

Но опасность заключается в том, что наше сознание способно смоделировать и зло, и ад на земле. Напрасно винить в этом Вселенную — она лишь выполнила нашу заявку. Винить нужно себя — поэтому великие учителя человечества и настаивали на личном преображении человека, понимая, что со старыми взглядами на вселенную бесполезно строить новый мир.

Мы живем в мире веры и воли — и только. Все прочее имеет характер “плацебо”. Что такое плацебо? Медики так называют пустышку, которую дают больному под видом лекарства. Веря в то, что — это лекарство, многие внушаемые больные поправляются, “Так вот — акции, денежные знаки, дипломы и все прочее — ваше плацебо, наши зацепки за собственную веру. Взгляните на них повнимательнее — чем бы стали эти цветные бумажки без коллективной веры в них, без коллективного обожествления их? Только ваша горячая вера в их ценность делает их действительно ценными. Плюс к тому — делает их труднодостижимыми для Вас. Если вы внутренне настроены на то, что деньги добыть трудно — то вам их добыть трудно. Факты, подтверждающие вашу “правоту”, послушная Вселенная Вам охотно предоставит — она ведь работает по Вашим заявкам. Чем больше будет таких фактов, тем убедительнее для вас ваша бедность, тем больше вы в ней увязаете. Наступит момент, когда количество вашей веры в собственный неуспех сравняется с “горчичным зерном” — тогда горе Вам, вы уже неизлечимы, вы создали устойчивый мир вокруг себя, который почти невозможно пок��лебать.

Вера — опасный, двухсторонний фактор. Она может помогать нам расти — и она же может пригибать нас к ничтожеству. Она обогащает нас — и она же погружает в трясину безысходной бедности.

Наш мир мы получаем, прежде всего, от родителей — это то, что индусы называют “кармой”. Поскольку у духа, вошедшего в плотные слои майи, нет пока своих представлений о жизни, мир для него созидают его наставники. Чем мир был для родителей — праздником или каторгой — тем он станет и для ребенка. Потом, матерея, нам очень трудно переломить свою “карму”. Нас убедили — и доказали фактами, примерами — что добыть тысячу очень трудно. И мы не понимаем — как для кого-то может быть легко добыть миллион? Ведь все же очевидно…

В переломные эпохи становится особенно ясно, как много значат наши представления о жизни. В пореформенной России 90-х годов XX века одна часть населения считала капитализм раем — ныне живёт в раю, по крайней мере, в материальном раю. Другая часть верила, что капитализм — это ад, их так воспитывали, и они оказались в аду, как только прозвучало ключевое слово — плацебо “капитализм”.

На самом деле любые “измы” пусты, содержанием их наполняют ваши представления о Вселенной. Люди Маркса �� Люди Смита одинаково правы — просто они живут в разных мирах, в разных вселенных.

Вселенная складывается из разных слоев и пластов представлений:

Наши личные представления.
Коллективные и групповые представления.
Исторически сложившиеся представления ряда поколений.
Абсолютные законы природы, которые никогда не изменялись на памяти человечества.

Соответственно, существуют и модусы “приговоры” по реальности вокруг нас. Мы и сами не знаем точно — откуда — но твердо убеждены, что ЭТО — “Невозможно”, другое — “маловероятно”, третье — “весьма вероятно”, а четвертое — “неизбежно”.

Однако воля человека, если её тренировать, как спортсмены тренируют мускулы, способна противостоять даже четвертой группе представлений — “абсолютным законам” с модусом — приговором “невозможно”. Во время своих командировок в Юго-Восточную Азию и Индостан я сам встречал и общался с йогами, магами, монахами, которые преодолевали гравитацию, левитировали, телепортировали предметы. Это — высоты воли, чудовищная её сила, сопоставимая с той, что отражена в словах Христа о “горчичном зерне веры”. Немногим дано преодолеть майю у самого основания, поднять её громаду у самого фундамента.

Мы знаем, что такими были ученики Христа. Причем очень ярко описан случай — когда ученик вопреки закону природы пошел к Христу по воде, но затем усомнился в возможности такого чуда — и тут же начал проваливаться, утопать. Вполне исторические свидетельства имеются о русском святом Серафиме Саровском, который “парил над землей”, то есть левитировал вопреки гравитации.

Признаюсь честно, таких высот “вольпинизма” (я произвожу сей вид спорта от двух слов — “воля” и “альпинизм”) я не достиг, и навряд ли уже достигну. Но я знаю, что если возможен мировой рекорд вольпинизма, то возможны и его региональные чемпионаты, и дворовые турниры. Если вы ставите задачу разбогатеть, то вам не нужно надрываться над преодолением законов природы. Вам гораздо легче, ведь деньги относятся не к категории “обязательного” а к категории “вероятного”.

Мало кто из Вас, читатель, видел, подобно мне, левитирующих магов. Но практически все вы видели богатых людей недалеко от себя — может быть, даже в соседней с вами квартире.

Дело в том, что как мы уже показали на примере русских пословиц, удача отнюдь не слепа. Она дается каждому по “вере вашей”, в соответствии с волей и направленностью воли каждого просящего.

Так протопоп Авваккум выпросил себе у Вселенной “времена Нероновы и Диоклетиановы” при добрейшем Алексее Михайловиче, много раз безуспешно пытавшимся помиловать свою “жертву”.

Волю к овладению деньгами у нас, в еврейских семьях, воспитывают с раннего детства. Именно в методе “вольпинизма” секрет еврейского сказочного богатства. Потом, конечно, сюда приложатся и “заговор”, и “сверхсолидарность евреев”, но основой стала еврейская вера в богоизбранность. “Бог отдаст нам все богатства мира!” — твердили евреи из века в век. Богатство им отдал, конечно, не Бог (творческая, мыслящая, праведная — сверхличность Вселенной), а Вселенная (майя, иллюзия материального). Бог, думаю, скорбел, гляди на дела моих единоплеменников. Но Вселенная дает каждому по вере, а не по праведности. Уж куда яснее сказа��ь, чем в Евангелии: “Будет Вам по вере вашей”.

Без мессианизма еврейства наш заговор был бы пустышкой. Он и есть пустышка, “плацебо”, держась за которую, евреи думают, что поймали Господа за Бороду. Невозможно объяснить еврейский успех только материальными факторами. Разве не могли противопоставить заговору жалких и гонимых безродных бродяг другие народы свой, более мощный заговор? Разве не имели власти могущественные государи над иудейскими своими подданными?

Но я воспитан в среде, верующей в деньги мира, как собственные Деньги, и прикладывающей (уже затем) к этой вере множество правдоподобных плацебо. Еврей прирожденный вольпинист (как и негр — прирожденный боксер, спортсмен), но это не значит, что другие народы не способны освоить вольпинизм. Просто им труднее, потому что их менталитет (еще одно плацебо для родительской вселенной) включает в себя много вредных для обогащения представлений.

Однако есть же богатые и среди русских, хоть их и меньше, чем евреев. Вольпинизм, как и любой спорт — зависит от исходных данных, интенсивности тренировок и способностей тренеров. Интенсивностью тренировок можно сгладить дефекты исходных данных.

У русских, как у народа, способности к вольпинизму очень большие, но развита, если так можно выразится, иная группа “кредомышц”. Русских отличает очень сильный мессианский дух, позволявший им фигурально выражаясь, в лаптях запускать спутники, осушать моря и поворачивать реки. Это было именно чудо, если считать вольпинизм чудом, чудо, в которое отказывались верить на рационалистическом западе.
Методики роста доходов

Итак! Приготовьтесь к практической тренировке в стиле вольпинизма. Для начала нужно измерить свои способности в “естественном” состоянии — сколько вы зарабатываете, на сколько “рассчитана” Ваша индивидуальная Вселенная.

Прежде всего, нужно проанализировать свой круг общения, отсечь скептиков и нытиков, пессимистов — они как гири на ногах вольпиниста. Напротив, постараться найти себе единомышленников — оптимистов, верящих в успех также, как и вы. Группой пробиваться к вершине, всегда легче — сказывается всегда фактор “взаимовытягивания”. Снаружи это принимают за “преступную группировку”, “банду”, ” заговорщиков” — это все иногда накладывается, но только как плацебо. Группировок много, но не все из них успешны, большинство прозябают. Значит, главный вопрос — не в группировке, которая сама по себе, отнюдь не гарантирует успеха, а в каких-то особых свойствах внутри группы. Мы знаем — это групповой вольпинизм.

Очень важный и сложный этап — отказ от “старого мира”, от реальности, создавше��ся стихийно трудами родителей и ваших друзей, в хаосе ваших детских впечатлений. То, что сейчас кажется Вам “объективной реальностью”, на самом деле весьма случайный набор фантазий о мире из самых разных источников.

Задумайтесь, каким должен быть “новый мир”? Может быть, вас все устраивает в “старом”, тогда вас можно только поздравить. Может быть, Вам не хватает чего-то иного, а не денег?

Мы сейчас говорим только о деньгах. Если вы твердо уверены, что Вам не хватает какой-то суммы, то приготовьтесь к штурму рубежа новой реальности.

Если вы бедный учитель — и загадаете миллион долларов, то голову даю на отсечение, вы провалитесь. Это как если нетренированному спортсмену поставить планку чемпиона мира. Нужно понимать, что хотя для Вселенной нет ничего невозможного (бывает и нищие выигрывают миллион в лотерею, и, как вы понимаете, неспроста!) но есть многое пока невозможное для Вас.

Будьте реалистом. Рост доходов планируйте, на следующий год, чтобы было пространство маневра, и не начинайте больше, чем с 20%. Однажды я поставил планку “удвоить доходы” — и с треском провалился — не потому, что методика сдала, а потому что сам не смог поверить в такой оборот.

Риск здесь один: поставите высокую планку, провалитесь, и усугубите сомнения. После каждой неудачи вернуться на траекторию удачи становится сложнее, хотя безвыходных положений, конечно же, не бывает. Главная опасность. Казалось бы, чего проще? Загадал себе желание, всерьез захотел чего-то — и вот! оно, готовенькое, из духовки Вселенной…

На самом деле Вселенная удовлетворяет далеко не все желания. Психотехники разных народов мира учат об одном: преодоление эмоциональной стороны желания, т.е. “вожделения”.

Сравните свои ощущения в двух случаях. Когда вы хотите поесть, вы идете на кухню и открываете холодильник. В нашем внутреннем мире желание есть, но вожделения нет, вы спокойны, эмоции отсутствуют.

Вы не задаете вопроса, как и откуда, попали в ваш холодильник кефир и колбаса. Вы знаете, что они проделали довольно сложный путь, но у вас их всегда в избытке и вы не беспокоитесь о них. Они — рядом, только протяни руку и возьми…

Наших чувств не могут разделить народы Азии и Африки, где массами мрут от голода. В их случае к желанию пищи примешивается испуганное вожделение, страх перед тем, что пищи может не быть. Чем сильнее этот страх, это сомнение (недаром говорят страшные слова — “червь сомнения”), тем меньше вероятность получить желаемое.

Как писал Пушкин: “Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей”. То же самое можно сказать и про деньги, потому что принцип тот же. Я не знаю ни одного бизнесмена, который ЛЮБИЛ бы деньги. Бизнесмены используют деньги, цинично и расчетливо, а любовь к деньгам сгубила бы их. Вы ведь знаете, что для получения прибыли вначале нужно много вкладывать, то есть расставаться с деньгами, и чем безжалостнее это расставание, тем лучше результат.

Любят деньги, как ни странно, именно бедняки. Они над ними сохнут, перебирают их, мусолят в руке, дорожат ими — и оттого не получают взаимности: денег к ним всегда идет мало. Отсюда и девиз бизнеса, который вы многократно слышали!: “Скопить по настоящему крупную сумму невозможно, ее можно только заработать”.

В чем тут соль? Вселенная вместе с нашей заявкой путем вожделения получает добавочную заявку на труднодоступность запрашиваемого. Если вы вожделеете (а не просто и буднично хотите), то на вашей заявке пробита страшная метка: “желает получить с великими трудностями”. Тут опять-таки некого винить. Вы заказали пирог с проблемами, вы его и получаете. Он, конечно, обрастает массой плацебо, навроде экономических условий, темпов роста индустрии и т.д. и т.п. — но все это наносное. Однажды на экономическом форуме в Турции турецкие экономисты жаловались мне, что у них всё, как в Европе, только доходы населения в 10 раз ниже.

“Ничего не понимаем! Законы те же, климат тот же, производство динамично развивается — а люди как жили в 10 раз беднее Европы, так и живут…”

Россия со своей калькой западного стандарта — другой пример. Некоторая часть России влилась в стандарт и потребляет по европейски (другой вопрос, хорошо это или плохо!). Оставшееся население не верит в успех, а стало быть, даже в самых выгодных условиях ведет образ жизни неудачников.

В России сейчас сложилась ситуация, когда нытики друг друга топят, усугубляют свои бедствия своим крайним пессимизмом, обмениваются им, как видеокассетами, друг с другом. Именно поэтому вольпинист в России будет в более сложных условиях, чем на Западе, где все пронизано идеей успеха, и он должен ставить себе поначалу более легкие нагрузки, чем европеец.

Итак, вы имеете желание. Его можно записать для самоконтроля — или хорошенько затвердить на память. Оно должно быть (то есть казаться вам) реалистичным, не слишком резко изменять вашу жизнь, быть очень холодно-рассудочным без всякой примеси вожделения.

Предположим, скромный служащий получает 8 тыс. рублей в месяц. Однажды он взял в руки вольпинистскую бумагу (вид плацебо) и написал па ней: “Со следующего года я буду получать 10 тыс. рублей в месяц, или 120 тыс., рублей в год”.

Теперь задумайтесь, какого рода плацебо можно применить для достижения цели? Какие действия убедят Вас в том, что вы можете больше зарабатывать? Какие ставки нужно сделать в уповании на удачу? Это нужно не Вселенной, для которой Ваша просьба — пустяк, это нужно Вам для самоубедительности. Нужно отдавать себе отчет, что Вселенная даст вам просимое и без всяких действий с Вашей стороны, если только вожделение не подаст предательскую заявку на “трудность получения”. Чем сложнее кажется нам добиться какого-либо результата — тем он и в реальности сложнее для нас. Одни легко, играючи получают диплом ВУЗа, другие с великим скрежетом. Одни в шутку становятся кандидатами наук — у других на защиту уходит целая жизнь. Одни лежа на диване зарабатывают миллионы, другие в вечной беготне и суете не могут и на хлеб наскрести.

Не вожделейте! Не говорите себе “хорошо бы” — знайте, что там-то ждет вас то-то, и старайтесь приблизи��ь это знание к максимуму спокойствия. Вы же не волнуетесь за заначку в шкафу, потому что точно знаете, где она и сколько в ней. Такое же знание о будущем, как о прошлом — без переживаний и страстей, с отчетливостью летописца — вот вершина вольпинизма.

Вы загадываете будущее так, как будто вспоминаете прошлое. По схеме: “Да, кстати, на следующей неделе я ведь найду неучтенную тысчонку! На что же ее потратить? Может положить в банк или купить подарок жене?” Чтобы избавиться от вожделения, от болезненного страха перед неисполнением желания рекомендую свой личный метод — “смещение приоритетов”. Это когда человек, чтобы не думать о деньгах, например, с оде��жимостью вливается, скажем, в садоводство (очень актуально для России). Целый день у него болит голова — где достать семян, чем удобрить грядки, как вырастить супертыкву — и где-то на краю сознания, на периферии, болтается мыслишка про “кстати, те 300 тысяч в следующем месяце, они так внезапно упадут… где бы их разместить! Ах, не до них теперь, рассада вянет..-”

Если вы болеете за сад, спортивную команду или некую научную кафедру, то дела у них пойдут хреновенько — ведь принцип “волнения за…” предусматривает “усложнение в том,…”. Пусть у вас увянет рассада — зато 300 тыс. придут в нужный срок. Может быть, конечно, и наоборот -рассада вырастет на славу, а деньги не придут. Значит, вам не удалось переключить свои страхи на пожирание другого предмета, страх нищеты оказался сильнее.

Если вы проанализируете знакомых вам богатых людей, то обязательно увидите у них некую “пристяжную” страсть, которая часто кажется вам нелепой. Какое бы ему дело до футбола, если у него миллиардный оборот фирмы? Но именно футбол загружает его “червя сомнения” и не дает ему сгрызть сданное, сгрызть дело.

Наш мир, если отбросить иллюзию материального, представляет из себя запутанные перекрестки многих воль и вероисповеданий — в бизнесе ваша воля должна быть сильнее воли покупателя и воли конкурента. Именно поединок на внутренней стороне реальности, то волевое противостояние, которое лучше всего иллюстрирует русская игра в “гляделки” — когда глаза в глаза, и кто первый сморгнет — решает суть дела. Имя товара и его качество — все это вторичные плацебо, лотерейные билеты, качество в зависимости от вашей воли могут выиграть или проиграть.

Всякий человек, кто занимался бизнесом, охотно вам подтвердит: торговля зависит не от товара, а от продавца. Один человек умудряется сбыть полнейший хлам, а другой сидит на золоте, и в полцены его сбыть не может. Один ловко реализует ненужное, а другой и нужное позарез не в состоянии продать. В чем тут дело?

Внешне — в психологии, в том, что один боек, а другой — скован, неуверен, подавлен. Но присмотритесь внимательнее — почему так? Не очевиден ли ответ — первый — человек “длинной воли”, а второй — “самосборный неудачник”.

Я часто был свидетелем преображения людей робких и прибитых, когда в их руках оказывалось некое необходимое им “плацебо” — когда им начинало казаться, что они обрели волшебный меч-кладенец, и уж теперь-то всесильны.

Затюканный аспирант, вдруг защитившись, становился львом — ему казалось, что он теперь силач. Отчего? От никчемного клочка бумаги, который другому ничем не помогает? Или от той веры, которую ИМЕННО ЭТОТ человек вкладывал ИМЕННО В ЭТОТ предмет?

Помните, что не в предмете сила, а в вашей вере. Не амулет, не талисман защищают, приносят счастье, а связанный с ними ментальный образ могущества. Предмет — всегда “плацебо”, пустышка, и к других руках он будет никчемнейшим пустяком.

Но на первом этапе полезно мистифицировать себя. “Я подписал договор с Петренко, теперь я все смогу, у меня все в руках…” Если вы действительно и это верите, то договор с Петренко станет вашей счастливой картой. Если усомнитесь — обнаружится пустопорожность бумаги.

В бытность депутатом я знавал двух помощников депутатов, назовем их “Иванов” и “Петров”. Так вот, одна и та же корочка помощника депутата принесла Иванову прекрасный бизнес и расширение возможностей, а Петрову служила только для бесплатного проезда на общественном транспорте.

Как-то Иванов в кругу общих знакомых стал хвалиться, что он “помощник депутата” и “многое может”. — Да брось! — отвечали знакомые Петрова — Мы знаем человека, он тоже помощник, и ни хрена это ему не дало! Рубежи роста. Занимаясь вольпинизмом, вы должны установить себе рубежи роста. В своем обогащении вы будете продвигаться от рубежа к рубежу, все выше и выше прыгая. Если где-то произойдет спад — значит, нужно вернуться к исходному показателю, вы поставили планку высоковато…

Рубеж должен все время быть в вашем сознании, и не выходить в то же время на первый план. Самое лучшее — загнать его в подсознание, чтобы не думать о нем, а смутно ощущать.

Поделюсь своей методой: я писал некую цифру (свой рубеж) на разных бумажках, в органайзерах, на телефонной трубке, на производственных совещаниях, в приемных министров и т.п. Все время только число, без комментариев, без излишних разъяснений, Я приучал себя к тому, что это число — очевидно в будущем, что оно — мое, принадлежит мне по праву, что я должен привыкнуть к нему, и не удивиться, когда оно возникнет в моей чековой книжке.

Практически всегда срабатывало. При этом, назначая число, я на последних этапах бизнес карьеры вообще не думал, откуда оно возьмется, то есть не цеплялся за плацебо суетливо-лихорадочных магических действий бизнесмена. Я просто знал, что обстоятельства сложатся так, что навяжут мне всем своим необратимым ходом именно это число, и мне останется только его принять.

Вы можете идти по моим стопам, можете придумать свой мнемонический способ — но помните! Действуют не бумажки и не числа — действует разум, мысль, все прочее — плацебо. Если вы попытаетесь глумливо проверить мою методу, и со смехом обнаружите, что она не работает — вы сами запрограммируете свой неуспех. Я уже говорил, что факты — вещь податливая. Вселенная предоставит Вам в подтверждение Вашей теории мира любое количество фактов.

Действовать методика может начать только тогда, когда вы используете ее с верой в успех, когда вы заранее строите планы покупок на еще не пришедшие деньги, когда вы заранее строите хлева под еще не рожденный скот.

Именно состояние духа представителей нации, а не какая-то экономическая или социальная система обеспечивают нации достаток. Богатства не дал коммунизм, не даст его и рынок — это все не более чем плацебо для потребительского духа. Наличие денег — вообще внерыночное понятие, потому что рынок нацелен на максимальную экономию денег. Если у Вас есть мыло, а у меня — шило, то мы могли бы их купить другу у друга. Но, кроме взаимного желания, нужно, чтобы у каждого, кроме шила и мыла, завалялась ещё и монетка. Или бартер — без денег — но в макроэкономике это очень тяжело осуществить. Получается магический круг — чтобы начать производство, нужны деньги, и чтобы стать потребителем, нужны деньги. То есть мы еще не начали ни производить, не потреблять, а деньги уже нужны. Кто их даст — коли не производство и не потребление?

Вселенная, Вначале было слово. Логос, мысль — запланированность изобилия — и лишь затем, на волне оптимизма и ожиданий лучшего, на волне смелой мечты приходит материальное благополучие.
О добром и злом духе

Здесь я хотел бы еще раз предупредить об опасности тех знаний, которые вы почерпнули. Я недаром отделяю Бога, как творческое и личностное начало, от Вселенной, как безликого аппарата по производству иллюзий. По сути, Вы увидели мир без материи, энергии, пространства, как он есть — мир трех лиц: Вашего Духа, Доброго Духа и Злого Духа. Мир и был всегда таким, неважно, знаете вы это или нет — вы всегда находитесь в пространстве между Абсолютом Добра и Абсолютом зла в промежуточно-подвешенном состоянии.

Деньги есть субстанция абсолютно нейтральная, добром или злом они становятся только в ваших руках. Собственно, деньги — это не монеты и не бумажки (плацебо), а меры нашего могущества в современном мире.

Если вы богаты — то становитесь как бы магом, способным казнить и миловать, вызывать дождь и разгонять тучи, возводить дворцы и разрушать города. Не обольщайтесь нейтралитетом “Матрицы” — Вселенной. Она выдаст всё без разбора, по вашей заявке.

Но Злой дух стоит за каждым вольпинистским упражнением. Соблазн использовать мощь своей “накаченной” воли будет преследовать вас всегда, как “качка” преследует жажда проверить себя в драке. Вольпинизм делится на два уровня — “воля для приобретения себе” и “воля для отчуждения у других”. Поскольку Вселенная бесконечна, в ней есть бесконечное количество всего мыслимого и даже немыслимого, поэтому мрачные сентенции в мальтузианском смысле об “ограниченности пирога” — это происки Злого духа.

Одержимый злом вольпинист не следует мудрому правилу “хлеба к обеду в меру бери”, он самоутверждается не в приобретении вещей себе, а в унижении и додавливании неудачников вокруг себя, в их нарочитом третировании. Богатство рассматривается не как “мое наличное”, а как “чужое отсутствие”, величие не в имении самом по себе, а в возвышении над уровнем других.

В современной России это очень развито. Стремление «отсечь дверью» идущих следом, «понаоткусывать, чего не съем» постоянно прослеживается красной нитью российских реформ. Рождается «иауперофилия», любовь к фактору нищеты у власти, глубоко ущербное чувство власть имущих. В итоге вольпинисту из народа приходится преодолевать не только собственные страхи и комплексы, но и мощную чужую волю, направленную вниз, на сбрасывание последователей.

https://www.youtube.com/watch?v=IiJHEHn39q4

0ff30417c...a6.jpeg, 64.19 KB, 960x540, exif ggl iq id3

I.

С тех пор, как я приехал в Европу — все, и соотечественники и иностранцы, с которыми приходится встречаться, неизменно предлагают вопрос: «что такое русский большевизм, что происходит в России? Вы все видели непосредс��венно, своими глазами — расскажите нам, мы ничего не знаем и ничего не понимаем. Расскажите
все и, по возможности, спокойно и беспристрастно».
Спокойно говорить о том, что сейчас происходит в России, трудно, если хотите — невозможно. Может быть, удастся быть беспристрастным. Правда, пятилетняя война приучила нас ко всяким ужасам. Но ведь в России происходит нечто худшее, чем война. Там люди убивают не людей, а свою собственную родину. И совершенно не подозревают, что делают. Одним кажется, что они делают великое дело, спасают человечество, другие вообще ни о чем не думают: просто приспособляются к новым условиям существования, принимая в соображение лишь собственные интересы сегодняшнего дня. Что будет завтра, — им все равно, они не верят в завтра, как не помнят, что было вчера. Таких людей в России, как впрочем, и везде, огромное, подавляющее большинство. И, как это ни странно на первый
взгляд — они, эти люди сегодняшнего дня, всецело погруженные в свои мелкие ничтожные интересы, творят историю; в их руках будущее России, будущее человечества и всего мира.
Это как раз менее всего понимают идейные вожди большевизма. Казалось бы, что ученики и последователи Маркса, заимствовавшего свою философию истории у Гегеля, должны были бы быть более проницательными. По крайней мере, должны были бы знать, что история не сочиняется в кабинетах, и что жизнь нельзя обрамить, как кусок холста в дерево, в произвольные декреты. Попробуйте сказать это идейному «голубоглазому» большевику: он даже не догадается, о чем вы ему говорите. А если сообразит, то ответит вам, совсем как отвечали когда-то, при царях, публицисты из «Нового Времени» и других газет, бравших на себя печальную задачу идейного обоснования крепостнического режима: «это все доктринерство». История, Гегель, философия, наука — политический деятель свободен от всего этого. Политический деятель по своему непосредственному разумению решает судьбы вверенной ему страны. Рассказывают про Николая I, что, когда ему представили проект железной дороги между Москвой и Петербургом, он, не входя в разбор, чем руководствовались инженеры, избирая направление железнодорожной линии, — провел на карте ногтем прямую линию между двумя столицами, и так сразу и просто разрешил трудный вопрос. Так же решают все вопросы и современные вершители судеб России. И, если режим Николая I, равно как большинства его предшественников и преемников, заслуживает по всей справедливости названия непросвещенного деспотизма — то еще с большим правом можно охарактеризовать этим словом режим большевиков. Это — деспотизм, причем — усиленно подчеркиваю — деспотизм непросвещенный. Большевики не верят, совсем так же,
как и русские политические деятели недавнего прошлого, не только в добродетель (такого рода скептицизм, как известно, разрешается политикам), они не верят в знание, не верят даже в ум. Добросовестные хранители истинно — русских политических традиций, традиций еще свежего у всех в памяти крепостного периода русской истории — они верят только в палку, в грубую физическую силу. Подобно тому, как еще недавно, перед войной, в государственной думе правые депутаты, типа Маркова и Пуришкевича, высмеивали «слюнявый гуманизм» и на все попытки оппозиции хоть отчасти выбить наших прежних министров и государственных деятелей из проторенной колеи реакции, отвечали угрозами, виселицами и тюрьмой, так и нынешние комиссары знают только одно возражение: «чрезвычайка». И убеждены, что в этом слове заключается вся глубина государственной мудрости. Разные свободы, неприкосновенность личности и пр. — все это пустые выдумки европейских ученых доктринеров, мы в России обойдемся без свобод и без неприкосновенностей. Издадим сотню или тысячу декретов, и нищая, безграмотная, невежественная, беспомощная страна сразу станет богатой, образованной, сильной, и весь мир сбежится, чтобы дивиться ей, и с благоговением станет перенимать у нас новые формы государственного и социального управления.
Россия спасет Европу — в этом убеждены все «идейные» защитники большевизма. И спасет именно потому, что в противоположность Европе она верит в магическое действие слова. Как это ни странно, но большевики, фанатически исповедующие материализм, на самом деле являются самыми наивными идеалистами. Для них реальные условия человеческой жизни не существуют. Они убеждены, что «слово» имеет сверхъестественную силу. По слову все сделается — нужно только безбоязненно и смело ввериться слову. И они вверились. Декреты сыплются тысячами. Никогда еще ни в России, ни в какой-либо иной стране столько не говорили, сколько у нас говорят сейчас. И никогда
еще слова не были так уныло однообразны, так мало не соответствовали действительности, как в наши дни. Правда, и при крепостном праве, и при Александре III, и при Николае II, говорили не мало, обещали немало; правда, и при старом режиме несоответствие между словами и делами правительства вызывало негодование и возмущение у всех, кто умел заглядывать даже в ближайшее будущее. Но то, что теперь происходит, переходит всякие границы даже вероятного. Города и деревни буквально вымирают — от голода и холода. Страна истощается не по дням, а по часам. Взаимная ненависть и ожесточение не классов, как хотелось бы большевикам, а всех против всех, непрерывно растет, а перья чиновников — публицистов продолжают выводить на бумаге всем опостылевшие слова о грядущем социалистическом рае. Как оппозиция ненавидела Столыпина, когда он провозгласил свой девиз: сперва успокоение, потом реформы! Деятели большевизма повторяют Столыпина. Они тоже хотят сперва «успокоить» страну,
чтобы потом дать «реформы», в такой же малой мере, как министр Николая II, догадываясь, что никогда еще успокоение не приходило от «чрезвычайных» комиссий, и никогда зверство и расправа без суда не приносили мира государству.

II.

Я назвал большевиков идеалистами, и я же сказал, что они не верят ни во что, кроме грубой физической силы. На первый взгляд — это как будто бы два противоположных утверждения. Идеалист верит в слово, стало быть, не в физическую силу. Но противоречие здесь только видимое. Как это ни парадоксально — но можно быть идеологом и грубой физической силы. В России же правящие круги всегда именно идеализировали физическую силу. Когда на смену царю пришло временное правительство с князем Львовым сперва, а потом с Керенским во главе, многим показалось, что наступила новая эра. И действительно, несколько месяцев подряд Россия представляла собой поразительную картину. Огромная страна, раскинувшаяся на сотни тысяч квадратных километров, с почти двухсотмиллионным населением — и без всякой власти. Ведь уже в марте месяце 1917 года распоряжением центрального правительства сразу во всем государстве была отмене��а полиция и на место полиции не поставили никого. В Москве шутили: мы живем теперь на честное слово... И точно жили довольно долго на честное слово и, сравнительно, жили благополучно. Временное Правительство избегало всяких сколько-нибудь крутых мер, предпочитая действовать словами убеждения. Нужно дивиться, что, несмотря на такое исключительное положение, жизнь в России до большевистского переворота все-таки была сносной. Можно было ездить и по железным, и по шоссейным, и по проселочным дорогам без удобств, правда, но и без риска — или без большого риска — быть ограбленным и убитым. Даже в деревнях не грабили помещиков. Землю захватывали мужики, — но владельцев, их дома и личное имущество редко трогали. Я провел лето 1917 года в деревне Тульской губернии и, хотя знакомый помещик, у которого я жил, был одним из самых крупных землевладельцев в уезде, у него никаких особенных неприятностей с крестьянами не было. Я сам два раза ездил на лошадях из имения на станцию — почти 25 верст, и другие ездили — и все поездки кончались благополучно. Все это, по-видимому, внушало центральной власти уверенность, что ее сила — есть сила правды, и что можно, в противоположность преж-
ним приемам управления, добиваться и добиться порядка не мерами организованного принуждения, а одними увещеваниями... Керенский даже надеялся вести в бой солдат, не признающих дисциплины. Но так было только при временном правительстве, стремившемся поставить на место силы правду. И в этом отношении нужно сказать, что Вре-
менное Правительство и в самом деле задавалось целью неслыханно революционной: создать в России государство праведников — что-то вроде того, о чем мечтали и писали гр. Толстой, кн. Кропоткин, что, по-видимому, не чуждо было нашим славянофилам. Я, конечно, знаю хорошо, что ни кн. Львов, ни Милюков, ни Керенский не были настолько наивны, чтобы стремиться сознательно к осуществлению в России анархического идеала. Но фактически они поощряли анархию. Правительство у нас было — но власти не было. И составляющие правительство люди своими именами прикрывали безвластие. Когда нужно было выбирать между приемами управления, которыми пользовались царские чиновники, и бездействием власти, Временное Правительство предпочитало последнее. Найти же что-либо новое, иное, — оно не умело. И большевики, сменившие Временное Правительство, стали перед той же дилеммой. Либо царские приемы, либо безвластие. Безвластие большевиков соблазнить не могло — пример Временного Правительства показал всем, что безвластие далеко не такая безопасная вещь, как это сначала казалось многим в России. Но придумать что-либо свое — большевики тоже не сумели. Со смелостью, которая свойственна людям, не сознающим всей серьезности и ответственности принимаемой ими на себя задачи, большевики решили — целиком и во всем следовать заветам старой русской бюрократии. В этот момент для всех сколько-нибудь проницательных людей сразу выяснилась сущность большевизма и его будущее. Выяснилось, что революция раздавлена, и что большевизм, по своей внутренней сущности, есть движение глубоко реакционное. Что он есть шаг назад даже сравнительно с режимом Николая II, ибо в короткое время большевики поняли, что уже приемы Николая II для них не годятся, что им необходимо принять государственную мудрость Николая I, даже Аракчеева. Самым ненавистным словом для них стало слово свобода. Они быстро поняли, что в свободной стране им управлять не дано, что свободная страна с ними не пойдет, как она не хотела никогда идти ни с Николаем I, ни с Александром III, ни с Николаем II. Для француза или англичанина такое положение показалось бы совершенно неприемлемым. Он знает твердо, что в стране, где нет свободы, не может быть ничего хорошего. Но русские большевики, воспитавшиеся на крепостническом царском режиме, говорили о свободе только до тех пор, пока власть была в руках у их противников. Когда же власть перешла в их руки, они, без малейшей внутренней борьбы, отказались от всяких свобод и даже развязно объявили саму идею свободы буржуазным предрассудком, драгоценным для старой развращенной Европы, но совершенно бесценным для России. Правительство, власть знает, что нужно народу для его блага — чем меньше спрашивать народ, тем больше и прочнее его «счастье». Если бы давно умершие Аракчеев и Николай I восстали из гробов своих, они могли бы идейно торжествовать: русская оппозиция при первой попытке осуществить свои высокие задания должна была признать правоту старого русского государственного идеала.
Кто хочет понять то, что происходит сейчас в России, должен особенно внимательно остановиться на первых проявлениях государственного творчества большевиков. Все, что они впоследствии делали, находится в теснейшей связи с их первыми актами. Здесь в Европе, да отчасти и в России, многие склонны думать, что большевизм есть
некоторое новаторство и даже огромное новаторство. Это — ошибка, большевизм ничего не сумел создать, и ничего не создаст: в этом его тягчайший грех перед Россией и перед всем миром, поскольку Россия связана экономически, политически, морально с остальным миром. Большевизм не создает, а живет тем, что было до него создано. В своей внутренней политике, как я уже сказал, он взял готовые идеи у Аракчеева и Николая I; и во внешней политике он был столь же оригинален. Начиная с заключенного им Брест-Литовского мира и кончая его попытками выработать соглашение с Европой, о которых теперь так много говорят в газетах, во всем, что он делал, мы наблюдаем давно нам знакомые приемы азиатской политики Абдул-Гамида. Россия,замученная, беспомощная, разъедаемая внутренними раздорами, не может ничего себе потребовать, не может ничего и дать. Остается одно: как-нибудь ссорить между собой государства Западной Европы. Сноситься одновременно и с Англией, и с Францией, и с Италией, и
с Германией, в расчете, что интересы этих стран слишком различны и противоположны и что, в конце концов, если удастся их столкнуть между собой, то можно будет извлечь из их столкновения большую или меньшую пользу. Абдул-Гамид тридцать лет таким способом «спасал» Турцию: народ бедствовал, но султан держался, страна ослабевала и шла к гибели, но неограниченная власть династии не терпела ущерба. Тридцать лет — для большевиков такой срок кажется вечностью. Они и за более короткое время успеют добиться своей цели. Какой? Обэтом речь впереди.

III.

Пока мне хотелось бы выявить одну, наиболее по моему характерную черту большевистской сущности. Большевизм, повторяю, реакционен; он не умеет ничего создавать. Он берет то, что у него под рукой, что без него сделали другие. Короче: большевики — паразиты по самому своему существу. Конечно, большевики этого не сознают и не понимают. Да если бы и поняли, то едва ли бы согласились открыто приз��аться в этом. Но во всех областях, которых коснулась их деятельность, сказалась их основная особенность. Они сами формулируют свою задачу так, что сперва нужно все разрушить, а потом лишь начать создавать. Если бы идейные, голубоглазые большевики умели задумываться над своими словами, они бы ужаснулись им. Я уже не говорю о том, что такая формула идет совершенно в разрез с основным учением социализма. Само собой разумеется, что Маркс не признал бы в людях, возвестивших такую программу, своих учеников и последователей. Маркс полагал, что социализм есть высшая форма хозяйственной организации общества, с такой же железной необходимостью вытекающая из предыдущей буржуазной организации, с какой буржуазное хозяйство следовало за феодальным... И социализм не только не предполагал разрушение буржуазной организации хозяйства — он, наоборот, предполагал полное сохранение и совершенную неприкосновенность всего, что было создано предыдущим строем. Задача социализма, соответственно этому, представлялась Марксу, как задача созидательная. Превратить буржуазное хозяйство в хозяйство социалистическое значило, путем перехода к высшей, улучшенной организации производства, не разрушить, а увеличить производительность страны; это была задача положительная. От нее большевики сразу отказались, ибо, очевидно, чувствовали, что не их дело создавать. Гораздо проще, легче и доступнее существовать за счет того, что раньше было сделано. И большевики ведь в сущности ничего не разрушают. Они просто живут тем, что нашли готовым в прежнем хозяйственном организме. Когда Ленина кто-то упрекнул в том, что большевики занимаются грабежом, он ответил так: «да, мы грабим, но мы грабим награбленное». Пусть это будет верно, пусть и в самом деле большевики отнимают лишь то, что раньше было насильно захвачено, но от этого дело не меняется. Большевики все же остаются паразитами — ибо, ничего не прибавляя к прежде созданному, питаются соками того организма, к которому они присосались. Как долго можно так существовать, сколько времени может питать Россия большевиков — не берусь сказать. Может быть, долготерпение и выносливость нашего отечества обманет все наши расчеты. Чего не выносила Россия? Какие паразиты не питались ее соками? Не стану всп��м��нать дальнее прошлое — татарское иго, не стану вспоминать и XVIII век, царствование Анны Иоановны и Елизаветы Петровны. Но даже XIX век в этом смысле был ужасен. Русская бюрократия, бесконтрольно распоряжавшаяся Россией и всем русским народом, всегда исходила из мысли, что чиновники должны повелевать, а население должно повиноваться. Про Николая I-го рассказывают, что, когда во время Севастопольской компании, один из его министров сказал ему, что следовало бы в газетах опубликовать более подробные сведения о ходе войны, ибо жители Петербурга встревожены и волнуются, он ответил: «Волнуются! А им какое дело?». Николай I среди своих чиновников был primus interpares. Каждый из чиновников был убежден, что население, обыватели, — слова «гражданин» Россия никогда не любила и не признавала — только объект его начальнических распоряжений. Население должно быть счастливо тем, что у него есть хозяева, воплощавшиеся в едином высшем хозяине, царе. Иностранцам труднее всего, вероятно, будет понять такой порядок вещей. Но пока этого не поймут, не поймут, что такое большевизм. Русская бюрократия всегда была паразитарной. Больше того, не только правящие классы, но все высшее русское общество в большей или меньшей степени вело существование паразитов. Я помню, что когда появились первые отчеты фабричных инспекторов — я тогда был еще студентом — известный в России ученый, профессор Янжул, фабричный инспектор Московского округа, так формулировал свои впечатления от всего того, что видел он на фабриках и заводах своего округа: «Русский промышленник стремится получать свои заработки не как промышленник, т.е. не посредством улучшения способов производства, а каким угодно другим путем, главным образом путем бессовестной и обманной эксплуатации рабочих». Или еще факт, который, пожалуй, покажется совершенно невероятным для тех, кто не знает условий русской жизни. Граф Толстой в своих посмертных произведениях рассказывает, что, когда он в молодости задумал приобрести новое имение, он старался купить его в таком месте, где живут безземельные крестьяне.» Таким образом, — рассказывает он, — я бы мог иметь нужных мне рабочих задаром». Паразитизм был характерен для высших слоев общества дореволюционного периода — новые дворяне, т.е. те, кто присоседился к теперешнему правительству, в этом отношении сильно превзошли прежних дворян, так что и этом смысле боль шевизм не оригинален. Большевики сделали все, что могли сделать, чтобы помешать революции в ее основной задаче: раскрепостить русский народ. Совершенно очевидно, что даже дело разрушения в сущности им не удалось. Они истребили большую часть народного достояния, они погубили в тюрьмах и чрезвычайках не малое количество прежних министров, губернаторов и богатых людей. Об этом я распространяться не стану — все знают, как работают латышские чрезвычайки и китайские солдаты. Но ни бюрократии, ни буржуазии они не уничтожили. Какое уничтожили! Никогда еще в России бюрократия — и какая бездельническая, жалкая, никчемная бюрократия — не плодилась с такой неслыханной быстротой. В каждом учреждении — по крайней мере в десять раз больше людей, чем нужно для поставленных ему целей. И на десять учреждений есть едва ли одно, которое в самом деле для чего-нибудь нужно. Все, и молодые, и старые, и мужчины, и женщины служат. Большевики убеждены, что кто не служит — тот вреден и опасен для государства, и всячески преследуют людей, не находящихся на службе. Таких лишают пайков, облагают разного рода налогами и сборами, забирают на военную службу и т.д. Ну, и идут служить — тем более, что образованные люди совершенно лишены всякого рода заработков, кроме заработков с жалования. Чернорабочий или вообще человек, обладающий крепким здоровьем и физической силой, еще может пойти в деревню, где для него найдется дело, и вместе с делом кров и кусок хлеба. Образованный же человек — учитель, врач, инженер, писатель, ученый — обречен на голодную смерть, если он не согласится увеличить своей персоной и без того огромные полчища паразитов — чиновников. Ну, а буржуазия-то ведь истреблена! — скажут мне. Нисколько! Истреблены прежние буржуи. Фабриканты, купцы и все их наиболее крупные сотрудники в большинстве либо погибли, либо разбежались. Но буржуазия в России крепче и многочисленнее, гораздо многочисленнее, чем была прежде. Теперь все почти крестьяне в России — буржуи. У них хранятся, закопанные в земле, сотни тысяч, даже миллионы царских, керенских, советских, украинских, донских и иных денег. И у них вы богатств не вырвете. При чем новая буржуазия совсем уже не имеет никаких традиций, которые хотя до некоторой степени связывали аппетиты буржуазии старой. Я не спорю, Россия всегда была страной бесправия par excellence. Царские министры типа Щегловитова, Маклакова и т.п. никогда не понимали, какая великая творческая сила в государстве прочное народное правосознание. Они самым бессовестным образом на каждом шагу оскорбляли народ в его понятиях о праве и нравственности. В России не было не только милостивого и скорого, но и правого суда. Судебные уставы Александра II очень скоро стали казаться его министрам тяжелыми цепями, которые они, соблюдая относительно внешний декорум — постепенно сбрасывали с себя. Народ это отлично понимал. Он знал, зачем создавался институт земских начальников, для чего вводились розги в деревне и т.п. и ненавидел навязанные ему внешней силой учреждения и начальство. Но в глубине народного духа жила вера в правду, та вера, которая нашла себе выражение в лучших произведениях русской литературы. Даже казалось, что народ и в царя верит, и его считает жертвой окружающих его дурных советников. Но, когда вспыхнула революция, сразу стало ясно, что в царя народ уже не верит. Как это ни странно, но ведь во всей огромной России не нашлось ни одного уезда, ни одного города, даже, кажется, ни одного села, которое встало бы на защиту свергнутого царя. Ушел царь — скатертью дорога, и без него обойдемся. Правда, которую искал народ, не у царя, а в ином месте, у тех, которые боролись с царем. Этим и объясняется колоссальный успех, выпавший в начале революции на долю социалистов — революционеров. У них, правда, они за народ страдали — таков был общий голос; и женщины, девушки, старики — все бежали к урнам голосовать за праведников и мучеников за народ. Все вопросы хотели разрешить по правде и справедливости во славу святой Руси. Социалисты — революционеры торжествовали. Бескровная революция, — вот она Россия — не то что гнилая Европа!

IV.

Но тут то и сказалась во второй раз политическая беспомощность и бездарность той части русской интеллигенции, которая наследовала после свержения царя власть. Временное правительство, как я говорил, ничего не умело сделать. Оно царствовало, но не правило. За его спиной правили советы, которые, хотя ничего положительного не делали, но вносили в страну максимум разрухи. В советах шла борьба между социалистами-революционерами с одной стороны и большевиками — с другой. Обе борющиеся стороны апеллировали к народу. Народ же несколько месяцев подряд безмолвствовал. Он ждал, что правительство найдет способы переустройства страны соответственно тем идеалам права, которые жили в народной душе. Но правительства не было, а были борющиеся партии, которые менее всего были подготовлены к управлению. Народа и его нужд никто не знал, и знать не хотел. Заботились только о том, кому достанется власть. И так как все-таки полагали, что власть достанется тому, кто сумеет расположить к себе большинство населения, то между партиями началось особого рода соревнование: кто скорее и больше сумеет наобещать народу. Обещали без конца. То разрешали народу захватывать землю, то инвентарь помещичий, то дома, то даже самих помещиков. Все ваше — берите, таково было последнее слово представителей партий. И народ понемногу стал приходить к убеждению, что все его идеалы и все его «правосознание» не стоит выеденного яйца. И прежде так было, и теперь так осталось, что прав тот, у кого есть когти и зубы, кто раньше и крепче сумеет захватить. Пока были у власти баре — они были правы, теперь бар согнали — кто станет на их место, тот и сам станет барином, дворянином. Таким образом, социалисты всех толков, в пылу борьбы между собой, совершенно не заметили и, кажется, еще до сих пор не замечают, что они сделали прямо противоположное тому, что они хотели сделать. Их задача была в том, чтобы ввести в народное сознание идеал высшей социальной правды — а они изгнали из души народа всякое понятие о правде. У нас политические деятели всегда были плохими психологами. Никто и не подозревал, да и до сих пор не подозревает, какое огромное значение в деле социального устройства имеет народное правосознание. Я знаю, что большевики много разговаривают о классовой психологии. Но это в их устах слова, не имеющие для них никакого значения. В России точно возможны были колоссальные реформы. Нужно заметить, что уже в первые годы войны в нашем отечестве произошел колоссальный сдвиг той черты, которая отделяла беднейшее население от состоятельных классов. В 1915 и особенно в 1916 году мне пришлось ездить по России и много жить в деревнях, и я был поражен происшедшими там переменами за столь короткое время. Запуганный, голодный, бедный мужик, каким его рисовали наши писатели и каким он был и на самом деле еще в 1914 году — исчез. Прежде, бывало, из-за нескольких рублей, которые нужно было отдать старосте за подати, мужик шел буквально в кабалу к мироеду. А теперь ему деньги совсем не нужны. У него не купишь ни яиц, ни масла, ни курицы, — разве очень дорого заплатишь. На вопрос: отчего не продаете, — один ответ: сами едим, ребятам нужно. Да оно и понятно. С начала войны деньги стали отовсюду стекаться в деревню — ведь все, что нужно было для фронта, у крестьян брали. А затем — отмена водки. Мужики за водку отдавали в казну ежегодно миллиард рублей золотом. И, сверх того, пьянство приносило деревне убытков еще вдвое, ибо русский мужик отдавал что угодно за бесценок, когда ему нужно было добывать водку, а денег не было. И вот все эти миллиарды остались в кармане мужика, и в самое короткое время он освободился от той ужасной зависимости от кулаков, в которую он попадал вследствие недостатка денег. Помню любопытный разговор, который был у меня с кучером того помещика, в имении которого я жил в 1916 году: «Что это, барин, такое стало. С мужиком сладу нет. Если что нужно, он сейчас: дай мне пять рублей, дай десять. Беда! То ли дело прежде: поставишь старикам ведро — какое угодно дело сладишь!» Уничтожили «ведро», и мужик эмансипировался. Ни одна социальная революция не могла бы принести русскому мужику того, что дала отмена монополии. Иначе говоря, совсем необычным путем в России подготовлялась колоссальная революция, и политическая и социальная, — но то, что произошло на самом деле, благодаря тому, что захватили власть теоретики революции, иначе решило грядущие судьбы нашей страны.
Я сам не читал и не помню даже, как называется эта книга и кто ее автор. Но мне передавали, что какой-то английский писатель выпустил целую книгу о том, что Россия избрала себе роль Марии, в противоположность Европе, которая предпочла роль Марфы. Конечно, все такого рода обобщения следует принимать cum grano salis, но доля правды, и очень любопытной правды, в этом есть. И интеллигенция русская и русский народ слишком погружен в заботы о граде небесном, а о земных интересах не умеют и, главное, не любят думать. В первое время после свержения царя, когда еще Россия праздновала медовый месяц всяких свобод, и когда все представители всех партий, не стесняясь, высказывали все, что думали, это особенно поражало. Куда бы вы ни пришли, всюду шли разговоры о высоком назначении России. Не об устроении России — об этом никто не умел и не хотел думать. Всякие напоминания об устроении вызывали взрыв негодования. Не думайте, что я имею в виду среднего интеллигента или зеленую молодежь. Мне приходилось встречаться с наиболее выдающимися представителями мыслящей России — и я не вспомню ни одного, который бы хоть раз заговорил о том, как остановить уже тогда явно надвигавшуюся на страну беду. У нас, как и везде, конечно, и даже больше, чем везде, можно насчитать множество самых разнообразных течений мысли. Есть у нас верующие христиане, есть у нас позитивисты, материалисты, спиритуалисты — все, что угодно, есть. Каждый русский писатель прежде всего философ. Даже политический деятель и партийный человек очень озабочен философским обоснованием своих суждений. И, повторяю, разнообразие философских взглядов у нас бесконечно. Но в одном все сходятся. Я не хочу называть имен, тем более что они, пожалуй, иностранцам мало скажут, но, говорю, все писатели больше всего боялись, как бы не случилось, что Россия вдруг устроилась бы в земном смысле благополучно. «Я не хочу, ни за что не хочу царства Божия на земле» — кричал вне себя от бешенства представитель русской христианской мысли». Пусть лучше Россия погибнет, чем устроится по-мещански, наподобие отвратительной старой Европы» — с не меньшим пафосом восклицал партийный деятель из крайних левых. А один из наиболее чтимых в России поэтов не постеснялся в присутствии большого числа людей — тоже писателей — так закончить свою речь: «Царя мы свергли. Но еще остался царь здесь (он показал на свою голову). Когда мы из головы изгоним царя — тогда только наше дело будет доведено до конца». Все, что я рассказал, не заключает в себе ни на йоту преувеличения. Ненависть к «мещанству», или вернее, к тому, что в России принято называть мещанством — пароль всей русской литературы, всей, если хотите, мыслящей России. Первый ввел это слово Герцен, знаменитый русский революционер, всю жизнь свою проведший в Европе изгнанником. Он уехал при Николае I из России, рассчитывая на Западе найти осуществление своих заветных идеалов. Но там, где он ждал идеалов, того, что, выражаясь языком блаженного Августина, можно назвать amor deiusque ad contemptum sui, он нашел только мещанство, amor sui usque ad contemptum dei. В европейских государствах изгоняли царей, но в голове европейца царь оставался жить. Думали не о небе, а о земле, устраивались и на сегодня, и на завтра. Боролись с бедностью, холодом, голодом, эпидемиями, заводили фабрики, заводы, железные дороги, парламенты, суды. Казалось, того и гляди, люди устроятся, и на земле водворится царство Божие. Что можетбыть страшнее?! ... Конечно, европейцы покачивают головой. Они знают, что опасения Герцена по крайней мере должны быть названы преувеличенными. Европе до царства Божия и прежде далеко было, да и сейчас не близко. Со своей стороны скажу, что и страхи русских были лишены всякого основания. Конечно, если бы ограничились только свержением царя с престола, а в головах царь остался, мы бы не дошли до тех ужасов, до которых дошли. Россия сохранила бы свое единство, не развалилась бы. Народ не умирал бы от голода, холода и эпидемий. Крестьяне и рабочие вздохнули бы свободней, раскрепощенные от векового рабства. Но разве это царство Божие? Разве мало бы осталось трудностей и страданий на долю русского человека и в обновленной России? Разве даже мещанская Европа так благоденствовала? Европейцев, конечно, в этом убеждать не приходится. Но русские люди, кажется, и до сей поры остались при своем мнении.

V.

Может быть, после этого отступления станет яснее, почему я назвал большевиков паразитами. По самому существу своему они не могут создавать и никогда ничего не создадут. Идейные вожди большевизма могут сколько угодно склонять и спрягать слова «созидание» и «созидать» — к положительному творчеству они абсолютно не способны. Ибо дух крепостничества, которым проникнута вся их деятельность и даже вся их упрощенная идеология убивает в зародыше всякое творчество. Этого не понимали деятели царского режима, этого не понимают и большевики — хотя, пока они были в оппозиции, они много раз в Думе и в своих подпольных изданиях говори��и на эту тему. Но эти разговоры забыты так, как будто их никогда не было. Сейчас в России есть только казенные газеты и казенные ораторы. Только тот может писать и говорить, кто восхваляет деятельность правящих классов. Ошибочно думать, что рабочие и крестьяне, от имени которых говорят большевики, в этом отношении имеют хоть какое-нибудь преимущество перед другими классами. Преимуществами пользуются, как и при старом режиме, только «благонадежные» элементы, т.е. элементы, безропотно или еще лучше охотно подчиняющиеся распоряжениям правительства. Для тех же, кто протестует, кто смеет иметь свое суждение — нет сейчас места в России — еще в большей, во много большей степени, чем это было при царях. При царях можно было все-таки, хоть на эзоповом, как у нас выражались, языке говорить, не рискуя свободой и даже жизнью. А молчать никому не возбранялось. Теперь и молчать нельзя. Если хочешь жить — нужно высказывать свое сочувствие правительству, нужно хвалить его. Понятно, к каким результатам приводит такое положение вещей. Огромное количество бездарных и бессовестных людей, которым все равно, кого хвалить и что говорить, всплыло на поверхность политической жизни. Это знают сами большевики и сами ужасаются тому, что произошло. Но ничего не могут поделать и ничего поделать нельзя. Честные, добросовестные и даровитые люди по самому существу не мирятся с рабством. Им, как воздух, нужна свобода. Большевики этого не понимают. Расскажу любопытный случай из практики моего общения с большевиками. Однажды — это было летом прошлого года, в Киеве — швейцар нашего дома подает мне большой серый конверт с надписью «товарищу Шестову». Догадываюсь, что приглашают на собрание. Открываю, и точно: зовут на собрание, в котором предполагается обсуждение вопроса о «диктатуре пролетариата в искусстве». В назначенный день и час являюсь. Собрание открывает журналист Р., довольно известный на юге России, высокий, худой человек, с типическим лицом русского интеллигента. Говорит легко и складно: видно, привык выступать. С первых уже слов, не называя моего имени, прямо обращает внимание на то, что я присутствую на собрании — очевидно, желая заставить меня высказаться. Но я не беру слова; жду, что будет. Начинаются прения. Высказывается, конечно, очень сдержанно, оппозиция. Говорят писатели, журналисты, берет слово даже известный поэт. Все на тему о свободном искусстве. Затем просит слова себе представитель, не помню, какой военной организации. Маленький человек, хромой, с большой черной бородой. С первых же слов выясняется, что это — совершенно необразованный человек, гораздо ближе стоявший к лабазу или мелкой лавчонке, чем к какому бы то ни было искусству. Из тех людей, про которых говорят, что они не умеют отличить статуи от картины. Такому бы человеку, пожалуй, было бы полезно придти на собрание, чтобы послушать, поучиться. Но с самоуверенностью, свойственной невежеству и бездарности, он хочет не учиться, а учить. И чему он учил? «Железной рукой», сказал он, «мы заставим писателей, поэтов, художников и т.д. отдать свою технику на служение нуждам пролетариата.» Речь была неумелая, длинная, скучная и бессвязная — но тема все время одна: принудим, заставим, вырвем эту «технику» и используем ее. Ему отвечали (хотя я с трудом понимаю психологию тех, которые ему отвечали, я сам даже не понимаю, как можно серьезно считаться с такими пошлыми и безграмотными заявлениями) — он еще раз говорил с насмешливой и презрительной улыбкой человека, знающего себе цену. После него выступил председатель. Этот, как я говорил, уже опытный оратор. В длинной, хорошо построенной речи он заявил, что, конечно, он понимает оппонентов. Они защищают недавнее прошлое, по-своему красивое и интересное. Но оно — прошлое, навсегда погребенное. Ураган великой революции смел все старое. А тот хромой, чернобородый человек, ратовавший за то, чтобы «железной рукой» вырвать «технику» у представителей искусства — он провозвестник будущего». Я сам» — продолжал председатель — «не так давно был поклонником V-го века эллинской культуры. Теперь я понял, что был в заблуждении. Ураган революции смел старые идеалы. Я был тоже — неожиданно для меня закончил свою речь председатель — «читателем и (тут следовал ряд очень лестных для меня слов, которые я опускаю) произведений Л.Шестова (он назвал меня при всех полным именем), но опять таки ураган и т.д.». Я не был расположен говорить — но, когда мое имя было названо, нельзя было и молчать. Я сказал всего несколько слов. «Ясно, — сказал я, — что хотя здесь говорят о диктатуре пролетариата, но задумано здесь устроить диктатуру над пролетариатом. Пролетариев даже и не спрашивают, чего они хотят, а прямо приказывают им только пользоваться какой-то «техникой», которую будто бы можно вырвать у деятелей искусства. Но, если правда, что пролетариат эмансипировался — то он вас не послушается, и вовсе не погонится за «техникой». Он так же, как и мы, захочет постичь сокровенную сущность великих творцов в области науки, искусства, философии и религии. Ураган, о котором здесь говорилось, может быть, смел и засыпал многое, даже и «V-й век эллинской культуры». Но бывали — и не раз — ураганы, которые сметали и засыпали этот век еще основательнее. А потом являлись люди и с величайшим напряжением откапывали малейшие следы эллинского творчества, сохранившиеся под развалинами». — Сказал и ушел, ибо отлично знал, что такие слова теперь в России не нужны тем, кто собирал нас для «беседы» на тему о диктатуре пролетариата. Но, как на этом заседании, так и на других подобных, равно как из чтения советской литературы, для меня с несомненной очевидностью подтвердилось то, что с 25 октября 1917 года, т.е. с момента большевистского переворота, было несомненно: большевизм — глубоко реакционное движение. Большевики, как и наши старые крепостники, мечтают о том, как бы вырвать европейскую «технику», но освобожденную от всякого идейного содержания. Идейного содержания у наших чиновников, царских и большевистских, своего собственного — хоть отбавляй. «Нам только «техники» не хватает — и ее мы добудем силой. Поголодают у нас художники, поэты и ученые и станут творить по нашей указке. Наши идеи и их уменье — вот, когда хорошо будет». Трудно придумать что-либо нелепее этого. Но так было в России XVIII и XIX века, так обстоит и сейчас. Непросвещенные, бездарные и тупые люди облепили тучами большевистское правительство, превращают в карикатуру даже то, что есть у большевиков лучшего и достойного. Громкие, луженые глотки на всех перекрестках выкрикивают пошлые и нелепые слова. А большевики идейные, голубоглазые недоумевают и огорчаются: как это случилось, что все хамское, бесстыдное и пошлое, что было в России, пошло с ними и почему у них так мало стоящих людей! Так же недоумевал Николай I, когда смотрел «Ревизора» Гоголя. Но, говорят, что он все же чувствовал свою вину. Будто бы после окончания спектакля он сказал: «ну и комедия, всем досталось, — а мне больше всех!». Правда, передают, что и Ленин даже публично заявил, что большевики устроили «сволочную революцию». Но так ли это, произносил ли он такие слова, мне проверить не удалось. Во всяком случае, si non и vero, и bene trovato: печать хамства лежит на всей деятельности большевистской бюрократии.

VI.

Несомненно, что сознательно или бессознательно, но рабоче-крестьянское правительство делает все от него зависящее, чтобы добиться диктатуры над пролетариатом. Да иначе, как для всякого европейца очевидно — и быть не может. Я знаю хорошо, слишком хорошо, в какой бедноте жили русские крестьяне и рабочие. Но, к сожалению, этого не знают идейные большевики (присосавшиеся к большевикам в такой огромной массе прихвостни это знают) — причину этой бедности нужно искать прежде и после всего в политическом режиме нашей страны. Там, где нет свободы — русским людям необходимо, вставая и ложась спать, неустанно повторять это, казалось бы, общее место — не может быть ни устроенности, ни благосостояния, там вообще не может быть ничего, что ценится людьми на земле. Только проникнутые до мозга костей крепостники старой и якобы обновленной России могут не знать этого трюизма. Я с уверенностью могу сказать: 25 октября 1917 г. должно считаться днем провала русской революции. Большевики не спасли, а предали рабочее и крестьянское население России. Фразы, самые громкие, остаются фразами, а дела остаются делами. Русскому крестьянину и русскому рабочему, даже русскому образованному человеку, прежде всего нужно было получить звание гражданина. Нужно было ему внушить сознание, что он не раб, над которым издевается всякий, кому не лень, что у него есть права, которые он сам и всякий обязан оберегать. Это и провозгласило, как все знают, Временное Правительство в первые дни своей деятельности. Но «права человека и гражданина», права, о которых целые столетия тосковала несчастная страна, остались только на бумаге. На деле через несколько месяцев начали восстанавливать старое бесправие. Большевистские декреты и многочисленные большевистские прокламации, засыпавшие всю Россию, были поняты и истолкованы населением, как призыв к захватам и грабежам. «Бери, кто может и сколько может, потом поздно будет». Трудно описать азарт грабежа, охвативший всю Россию. Солдаты с фронта тысячами устремились по домам с котомками захваченной добычи. Бежали с возможной быстротой, чтобы не пропустить момента. Высокие слова о солидарности, об общечеловеческих задачах и проч., которыми в изобилии наполняли большевики свои воззвания, никем, конечно, не были услышаны. Народ убедился, что как прежде, так и теперь, нет права, а есть сила. Кто возьмет, тот будет иметь. И брали, ничем не стесняясь. За грабежами пошли убийства, истязания. О работе мало кто думал — да и зачем тяжелый труд, когда возможна легкая нажива. В атмосфере взаимного ожесточения и гражданской войны погасли последние искры веры в возможность осуществления хотя бы призрачной правды на земле. В маленьких городах и деревнях власть попадала в руки преступников и негодяев, прикрывавших свои волчьи аппетиты фразами о высоких задачах и призывавших к истреблению буржуев. А в Петербурге и Москве, где все-таки наряду с проходимцами и негодяями были люди, искренне веровавшие во всемогущество слова, шли бесконечные разглагольствования на тему о грядущем рае. Конечно, рай отодвигался все в более и более отдаленное грядущее. В настоящем холод, голод, эпидемии и все возрастающая взаимная ненависть. И уже не ненависть имущих к неимущим. Голодающий рабочий ненавидит равно и «буржуя» и своего же товарища рабочего, который умел или которому посчастливилось добыть лишний кусок хлеба или вязанку дров для голодной и холодной семьи. Но с особенной силой сказалась вражда между городом и деревней. Деревня «окопалась» — и наотрез отказывалась хоть что-нибудь давать изголодавшемуся городу. Рабоче-крестьянское правительство из сил выбивалось, чтобы найти хоть какой-нибудь modus vivendi для крестьян и рабочих. Чтобы добыть у мужиков хлеб, приходилось отправлять в деревню карательные военные экспедиции, которые зачастую возвращались обратно не только с пустыми руками, но и не досчитываясь половины, а то и трех четвертей своих участников. Кто следил хотя бы только за большевистскими газетами, тот знает, что большевики никогда, в сущности, не владели Россией. Им были подчинены большие города, население которых, напуганное кровавыми расправами, более или менее безропотно сносило свою участь. Но деревня, т.е. девять десятых России, никогда не была во власти большевиков. Она жила своею жизнью, изо дня в день конечно, — но без всякого центрального начальства. До какой степени правительство большевиков не владело деревней — об этом лучше всего свидетельствуют статьи, которые печатал в киевских газетах украинский комиссар по продовольствию Шлихтер, человек очень преданный коммунистическим идеям, хотя, нужно признаться, тоже очень тупой и бездарный человек. Статьи его — большие и чрезвычайно обстоятельные — в течение двух месяцев появлялись чуть ли не через день в местных изданиях. И он не писал, а вопил не своим голосом. И все об одном. «Деревня хлеба не дает, не дает и дров, и сала — ничего не дает. Рабочие, если не хотите голодать и мерзнуть, вооружайтесь и идите войной на деревню. Иначе никаким способом ничего не получите». Если бы кто-нибудь другой так говорил — его можно было бы заподозрить в провокаторстве. Но Шлихтер вне всяких подозрений. Казак по происхождению, несмотря на свою немецкую фамилию, он только не умел скрывать своих истинных чувств и мыслей. Что на уме — то и на языке. Я думаю, что если бы его товарищи были так же откровенны, то давно стало бы очевид ным, что рабоче-крестьянское правительство не умело расположить к себе ни рабочих, ни крестьян. И что коммунистические идеи, каковы бы они сами по себе ни были, встречают менее всего сочувствия в «широких массах» населения. Старая буржуазия, правда, не умела защищаться и разбита. Но буржуазия не только не умерла, повторяю, в России, но окрепла и расплодилась, как никогда. Вместе с тем, большевистские приемы «охраны» интересов, столь знакомые и родные русской душе — лишний раз показали, что люди, боявшиеся так, что Россию ждет то мещанское счастье, которым наслаждалась до войны Европа, что русским людям суждено на земле еще узреть царство Божие, мучались и тревожились совершенно напрасно. Сейчас уже идут из России вести о том, что там заводится трудовая повинность, десяти и двенадцатичасовой рабочий день, устанавливается сдельная плата, военный надзор за рабочими и пр. Вполне естественно! Рабочий не хочет давать свой труд, крестьянин свой хлеб. А хлеба нужно много, труд должен быть каторжный. Ясно, что выход один: с одной стороны, должны быть неработающие, привилегированные классы, заставляющие других строгими беспощадными мерами сверх сил работать, а с другой стороны — непривилегированные, бесправные люди, которые, не щадя здоровья и жизни даже, должны нести свой труд и свое имущество на пользу «целого». Конечно, принуждать к труду может только тот, кто сам не работает. И к голоду принуждать только тот, кто сам сыт. Иначе — возврат к старому бесправию и к старой, так хорошо знакомой нищете. Или, как в сказке сказано, к разбитому корыту. Вот что принес большевизм, так много обещавший рабочим и крестьянам. О том, что он принес России — не стану говорить. Все знают. Но у «идейных» большевиков есть еще один последний аргумент. «Да», говорят они, «русским мужикам и рабочим мы ничего не могли дать и Россию разрушили. Но иначе и быть не могло. Россия слишком отсталая страна, русские слишком некультурны, чтобы воспринять наши идеи. Но не в России и в русских дело. Наша задача — шире. Нам нужно «взорвать» Запад, уничтожить мещанство Европы и Америки. И мы будем до тех пор поддерживать пожар в России, пока пламя не перенесется к нашим соседям, а от них не распространится по всему миру. Вот в чем высшая наша задача, вот наша последняя заветная мечта. Мы дадим Европе идеи — Европа даст нам свою «технику», свою умелость, организационный дар и т.д.» Это ultima ratio большевиков. Какая ему цена?

VII.

За долгое свое пребывание в областях, находившихся под большевистским управлением, я подметил один очень любопытный факт. Лучше всего отгадывали и предсказывали события очень молодые и не очень умные люди. И наоборот, те, кто постарше и поумнее, всегда ошибались в своих предсказаниях. Им казалось, что Россия не долго будет под властью большевиков, что народ восстанет, что при первом появлении сколько-нибудь организованной армии, большевистские войска растают, как снег на солнце.
Действительность обманула предвидение опытных и умных людей. Деникин создал все-таки нечто вроде армии и продвинулся с большой быстротой до самого Орла — но с еще большей быстротой большевики прогнали его до самого Черного моря. Теперь он, говорят, даже в плену — и ничего невероятного в этих слухах нет. Пророками оказались молодые и неумные. И сейчас, когда пытаешься заглянуть в будущее, — ставишь себе вопрос: на кого положиться, на умных или на неумных? Умные, очевидно, исходят из того, представляющегося им самоочевидным положения, что люди и народы в своих действиях руководствуются своими жизненными «интересами» и инстинктивно чувствуют, что им полезно и что вредно. Для них ясно было, что большевизм губителен, что он приведет к неслыханным бедам, к холоду, к голоду, к нищете, к рабству и т.д. Стало быть, говорили они, он не может долго просуществовать. Продержится недели, месяцы и сам собой погибнет. Но уже прошло больше двух лет, скоро будет три года и все же большевизм держится. Держится, хотя и голод, и холод, и эпидемии свирепствуют с ужасающей силой. Стало быть, не здравый смысл руководит людьми? И наш русский поэт, огорчавшийся так тем, что из голов русских все еще царь не изгнан, заблуждался? Но, скажут, это — русские, они могут примириться и с нуждой, и с бесправием и с чем угодно. В России точно пророками являются очень молодые и не очень умные люди, Европа — дело иное.
Точно ли дело иное? Я бы не рискнул пророчествовать. Сейчас мы переживаем такую историческую эпоху, когда едва ли можно рассчитывать, руководясь одним здравым смыслом. Я не хочу оправдывать русский большевизм. Я уже говорил и готов еще раз повторить, что большевизм предал и погубил русскую революцию, и, сам того не понимая, сыграл на руку самой отвратительной и грубой реакции. Но разве только большевики оказались самоубийцами? Присмотритесь внимательнее к тому, что происходило в последние годы. Все почти делали как раз то, что было для них наиболее ненужно. Кто погубил монархическую идею? Гогенцоллерны, Романовы и Габсбурги! В день объявления войны в Берлине распространился слух, что Вильгельм II послал Николаю II такую телеграмму: «остановите мобилизацию. Если начнется между нами война, я потеряю свой престол, но и вы тоже». Может быть, такой телеграммы и не было. Но тот, кто пустил этот слух, оказался пророком. И, в сущности, злейший враг монархической идеи не придумал бы более верного способа, чтобы погубить монархию в Европе. Гогенцоллерны, Романовы и Габсбурги — если бы только их разум не затемнился каким-то наваждением — должны были бы понимать, что жизненные интересы их династии повелительно требуют от носителей императорских корон не вражды, а самой тесной, искренней и преданной дружбы. Николай I это отлично понимал и послал русских солдат усмирять венгерских революционеров. И Александр III это понимал. При нем все-таки существовал наряду с франко-русским союзом Dreikaiserbund. А в 1914 г. монархи Европы вдруг набросились друг на друга во славу западноевропейской демократии, которую они ненавидели больше всего на свете. Очевидно, какой-то рок тяготел над ними, и оправдалась российская поговорка: от судьбы не уйдешь. Когда народу написана гибель, люди и даже целые народы сами делают все, чтобы ускорить свою гибель. Мы переживаем явно какую-то эпоху затмения. Подумайте только о проделанной Европой войне. Все знали, каким ужасом она грозит миру. И все ее боялись. И тоже все, точно сговорившись, не только ничего не предприняли против предотвращения войны, но и каждый, сколько мог, сознательно или бессознательно, способствовал ее приближению... Ведь разразилась она в течение каких-нибудь двух недель и без всякого серьезного основания. Немцам вдруг показалось, что их экономические и культурные интересы требуют порабощения всего мира. И другим народам показалось, что их интересы — и т.д. Но теперь, думаю я, ясно всем, и немцам и не-немцам, что, если говорить об «интересах» — то интересы требовали чего хотите, только не войны... Что война была противна всем интересам всех людей. И точно, если бы немцы истратили те средства и ту энергию, которую они вложили в войну, на задачи не разрушения, а созидания — они бы могли свой Vaterland обратить в земной рай. То же можно и о других народах сказать. Война обошлась в астрономическую сумму — больше биллиона франков. Я уже не говорю о погибших людях, о разрушенных городах и т.д. Повторяю, если бы правящие классы, в руках которых были судьбы их народов и стран, умели сговориться и заставить народы в течение 5 лет так самоотверженно и настойчиво работать для достижения положительных целей — мир превратился бы в Аркадию, где были бы только богатые и счастливые люди. Вместо того — люди пять лет истребляли друг друга и накопленные сбережения и довели цветущую Европу до такого состояния, которое иной раз напоминает худшие врем��н�� средневековья. Как могло это случиться? Почему люди так обезумели? У меня один ответ, который неотвязно преследует меня с самого начала войны. Начало войны застало меня в Берлине, я возвращался из Швейцарии в Россию. Пришлось ехать кружным путем, через всю Скандинавию до Торнео и потом через Финляндию в Петербург. В Германии, конечно, я читал только немецкие газеты. И до самого Петербурга я, собственно, принужден был питаться немецкими газетами, так как не знаю ни одного из скандинавских наречий. И только, когда стал приближаться к России, мне попались русские газеты. И каково было мое удивление, когда я увидел, что слово в слово русские газеты повторяют то, что писали немцы. Только, конечно, меняют имена. Немцы бранили русских, упрекали их в жестокости, своекорыстии, тупости и т.д. Русские то же говорили о немцах. Меня это поразило неслыханно, и я вдруг вспомнил библейское повествование о смешении языков. Ведь точно, смешение языков. Люди, которые еще вчера вместе делали общее дело, сооружали задуманную ими гигантскую башню европейской культуры, сегодня перестали понимать друг друга и с остервенением только об одном мечтают — в одно мгновение уничтожить, раздробить, испепелить все, что в течение веков созидали с такой настойчивостью и упорством. Точно бы все задались целью осуществить идеологию тех русских писателей, которые, как я раньше рассказывал, считали своим гражданским долгом не допустить осуществления царства Божия на земле и прежде всего бороться против идеологии западноевропейского мещанства.
Цари все еще прочно сидели на тронах, но из людских голов, сразу, мгновенно, по какому-то волшебному мановению, цари были изгнаны. Я знаю, что такого рода объяснение сейчас не в моде, что библейская философия истории мало говорит современному уму. Но я не стану очень настаивать на научной ценности предлагаемого мною объяснения. Если хотите, примите его как символ только. Но это не меняет дела. Перед нами остается непреложный факт, что люди в 1914 г. потеряли разум. Может быть, это разгневанный Бог «смешал языки», может быть, тут были «естественные» причины — так или иначе, люди, культурные люди 20-го века сами, без всякой нужды, накликали на себя неслыханные беды. Монархи убили монархию, демократия убивала дем��кратию, в России социалисты и революционеры убивают и почти уже убили и социализм и революцию. Что будет дальше? Кончился период затмения, снял разгневанный Господь уже с людей наваждение? Или нам суждено еще долго жить во взаимном непонимании и продолжать ужасное дело самоистребления? Когда я еще был в России — я непрерывно предлагал себе этот вопрос и не умел на него ответить. В России мы иностранных газет почти не видели, а в русских газетах, кроме непроверенных и ни на чем не основанных слухов и сенсаций, ничего не было. Но общее впечатление у нас было такое, что Европа все-таки понемногу справляется с трудным положением и, пожалуй, выйдет из него победительницей. Иначе говоря, мне казалось, что в России, благодаря ее некультурности, Богу и теперь, как в отдаленные библейские времена, удалось смешать языки и довести людей до полного одичания, но в Европе люди вовремя спохватились, одумались и перехитрили Бога; что в Европе снова началось сотрудничество людей и народов, и что вавилонской башне современной культуры суждено еще продолжать достраиваться вопреки воле Всевышнего. Или, выражаясь не символами — все мечтания истинно русских самосжигателей о том, чтобы взорвать старую Европу, разобьются о традиции здоровой и прочной политической и экономической и социальной устойчивости. Прав ли я был? За короткое время моего пребывания на Западе я еще недостаточно ориентировался, чтобы проверить свои суждения. Но вопрос, кажется мне, поставлен правильно. Для меня несомненно, что большевизм, который русские социалисты считают делом своих рук, создан силами, враждебными всяким идеям прогресса и социальной устроенности. Большевизм начал с разрушения и ни на что другое, кроме разрушения не способен. Если бы Ленин и те из его товарищей, добросовестность и бескорыстие которых стоят вне подозрений, были настолько проницательны, что поняли бы, что они стали игрушкой в руках истории, которая их руками осуществляет планы, прямо противоположные не только социализму и коммунизму, но убивающие в корне и на многие десятилетия возможность какого бы то ни было улучшения положения угнетенных классов, они бы прокляли тот день, в который насмешливая судьба передала им власть над Россией. И, конечно, поняли бы тоже, что их мечта взорвать Европу — если ей суждено осуществиться — будет знаменовать собой не торжество, а гибель социализма, и приведет исстрадавшиеся народы к величайшим бедствиям. Но, конечно, Ленину не дано это увидеть. Судьба отлично умеет скрывать свои намерения от тех, кому их знать не полагается. Она обманула монархов, обманула правящие классы Европы, обманула и неопытных в государственных делах русских социалистов. Суждено ли и Западу стать жертвой иллюзии и испытать участь России, или судьба уже насытилась человеческими бедствиями — на этот вопрос может ответить только будущее, пожалуй, не столь уже отдаленное. В России очень молодые и не очень умные люди уверенно предсказывают, что большевизм распространится по всему миру.

Женева, 5.III.1920.

>>6KH
«Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»!
«Наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!»
«К концу 1965 года у нас не будет никаких налогов с населения!»

>>6KH
>>aIN
>>cVg
>>gWq
Слишком длинно это не мем.
Мы в интернет не затем, чтобы книга читать. Книга она полка, понимаешь?

>>gYo
Ничо, глазёнки не вывлятся...

>>gZb
ОП-пост не читал, поэтому глаза на месте.
Сажа.

>>gWq
Хороший склад старых паст, читну как-нибудь.